Закат и падение Римской Империи. Том 4

Гиббон Эдвард

Жизнь Теодориха представляет редкий и достохвальный пример варвара, вложившего свой меч в ножны среди блеска побед и в полном цвете своих физических сил. Его тридцатитрехлетнее царствование было посвящено на дела гражданского управления, а войны, в которые он иногда по неволе вовлекался, оканчивались скоро или усилиями его полководцев, или дисциплиной его войск, или содействием его союзников, или страхом, который внушало его имя. Он подчинил строгой и правильной системе управления не доставлявшие никаких выгод страны - Рецию, Норик, Далмацию и Паннонию, от устьев Дуная и территории баварцев до маленького королевства, основанного гепидами на развалинах Сирмия. Его благоразумие не позволяло ему оставлять оплот Италии в руках таких слабых и буйных соседей, а его справедливость могла заявлять притязания на находившиеся под их гнетом земли или как на составную часть своего королевства, или как на отцовское наследие. Величие подданного, которого называли изменником потому, что его предприятие увенчалось успехом, возбудило зависть в императоре Анастасии, и на границе Дакии вспыхнула война вследствие того, что король готов оказал свое покровительство (таковы превратности человеческих судеб) одному из потомков Аттилы. Генерал Сабиниан, славившийся и своими личными заслугами, и заслугами своего отца, выступил в поход во главе десяти тысяч римлян, а съестные припасы и оружие, наполнявшие длинный ряд повозок, роздал самым диким между болгарскими племенами. Но на полях близ Марга восточная армия была разбита более малочисленной армией готов и гуннов; цвет и даже будущие надежды римских армий были безвозвратно уничтожены, а Теодорих приучил своих солдат к такой сдержанности, что богатая добыча, отбитая у неприятеля, лежала нетронутой у их ног до тех пор, пока их вождь не подал сигнала к грабежу. Раздраженный этой неудачей византийский двор отправил двести кораблей и восемь тысяч человек для опустошения берегов Калабрии и Апулии; эта армия осадила древний город Тарент, прекратила торговлю и земледелие в наслаждавшейся благоденствием стране и отплыла обратно к Геллеспонту, гордясь своей хищнической победой над жителями, которых она все еще считала своими римскими братьями. Это отступление, вероятно, было ускорено военными приготовлениями Теодориха; он окружил берега Италии флотом из тысячи легких судов, построенных с невероятной быстротой, и за свое мужество был скоро награжден прочным и почетным миром. Он поддерживал своей мощной рукой равновесие на Западе, пока оно не было нарушено честолюбием Хлодвига, и, хотя он не был в состоянии оказать помощь своему опрометчивому и несчастному родственнику, королю вестготов, он спас остатки его семейства и его народа и остановил франков в их победоносном наступлении. Я не намерен ни входить в новые подробности об этих военных событиях, ни повторять старые, так как это всего менее интересные события Теодорихова царствования; я ограничусь упоминанием о том, что алеманны прибегали

к его покровительству, что он строго наказал бургундов, осмелившихся вторгнуться в его владения, и что взятие Арля и Марселя открыло ему свободное сообщение с вестготами, которые уважали в его лице и своего национального покровителя, и опекуна над его внуком, малолетним сыном Алариха. Под этим почтенным титулом король Италии восстановил в Галлии преторианскую префектуру, уничтожил в Испании некоторые злоупотребления гражданских властей и принял ежегодную дань и выражения придворной покорности от местного военного губернатора, благоразумно отказавшегося прибыть в Равеннский дворец, где его жизнь не была бы в безопасности. Владычество готов утвердилось от Сицилии до Дуная, от Сирмия или Белграда до Атлантического океана, и сами греки признавали, что Теодорих царствовал над лучшей частью Западной империи.

Дружные усилия готов и римлян могли бы надолго упрочить благоденствие, которым наслаждалась в ту пору Италия, а отличительные достоинства тех и других могли бы, при взаимном соревновании, мало-помалу создать из свободных граждан и просвещенных воинов новый народ, который был бы первой из всех наций. Но высокая заслуга исполнения или подготовки такого переворота не была уделом Теодорихова царствования; ему недоставало или дарований законодателя, или благоприятных условий для законодательной деятельности, и, между тем как он позволял готам наслаждаться их грубой свободой, он рабски подражал учреждениям и даже злоупотреблениям политической системы, введенной Константином и его преемниками. Из деликатного уважения к старым и уже почти совершенно заглохшим римским предрассудкам он, в качестве монарха варварского происхождения, отказался от титула, багряницы и диадемы императоров, но присвоил себе, вместе с наследственным титулом короля, прерогативы императоров во всей их сущности и полноте. Его послания к восточному императору были почтительны и двусмысленны; он напыщенным слогом восхвалял гармонию между двумя республиками, превозносил свою собственную систему управления, которая, по своему сходству с системой, введенной на Востоке, упрочивала единство и нераздельность империи, и требовал для себя такого же первенства над всеми царствовавшими на земле королями, какое он скромно признавал за личностью или рангом Анастасия. О единстве Востока с Западом ежегодно свидетельствовали их правители тем, что избирали с общего согласия двух консулов; но назначавшийся по выбору Теодориха италийский кандидат, как кажется, утверждался в своем звании Константинопольским монархом. Равеннский дворец, в котором жил король готов, был верным отражением того, как был организован двор Феодосия или Валентиниана. Преторианский префект, римский префект, квестор, государственный министр (Magister Officiorum), государственный казначей и личный государев казначей, обязанности которого ритор Кассиодор описал такими блестящими красками, - все эти должностные лица по-прежнему пользовались властью министров. Считавшиеся менее важными заботы об отправлении правосудия и о финансовом управлении лежали на семи консулярах, трех корректорах и пяти президентах, которые в управлении пятнадцатью италийскими округами придерживались принципов и даже форм римской юриспруденции. Медленность судебной процедуры сдерживала запальчивость завоевателя или делала ее безвредной; обязанности гражданского управления, вместе со своими почетными отличиями и денежными окладами, возлагались исключительно на италийских уроженцев, а местное население сохраняло свою национальную одежду и язык, свои законы и нравы, свою личную свободу и две трети своей земельной собственности. Август старался сделать незаметным введение монархической формы правления, а политика Теодориха склонялась к тому, чтобы заставить забыть, что престол был занят варваром. Если его подданные иногда пробуждались из своего сладкого заблуждения, будто живут под римским управлением, то они еще более ценили достоинства готского монарха, который имел достаточно прозорливости, чтобы понимать, в чем заключаются и его собственные интересы, и интересы его подданных, и достаточно твердости, чтобы их отстаивать. Теодорих ценил в других добродетели, которыми сам был одарен, и дарования, которых сам не имел. Либерий был возведен в звание преторианского префекта за свою непоколебимую преданность несчастному Одоакру. Теодориховы министры Кассиодор и Боэций озарили его царствование блеском своего гения и учености. Кассиодор, будучи более благоразумен или более счастлив, чем его сотоварищ, умел сохранить милостивое расположение короля, не изменяя своим собственным убеждениям, и после тридцати лет, проведенных в наслаждении мирскими почестями, спокойно провел столько же лет в Сцилацее, занимаясь в своем уединении делами благочестия и учеными трудами.

В качестве протектора республики, король готов должен был, и из личных интересов, и по чувству долга, стараться расположить к себе и сенат, и народ. Римскую знать он пленял теми же звучными эпитетами и почтительными выражениями, которые когда-то более уместно расточались ее достойным и влиятельным предкам. Народ наслаждался, без всякого страха или опасения, тремя благами, которые обыкновенно выпадают на долю столичного населения, - порядком, достатком и общественными удовольствиями. Что число этого населения уменьшилось, было ясно видно из размера королевских щедрот; тем не менее Апулия, Калабрия и Сицилия наполняли римские житницы продуктами своих жатв; бедным гражданам раздавали в установленном количестве хлеб и мясо, и всякая должность, учрежденная для попечения об их здоровье и благосостоянии, считалась почетной. Публичные зрелища, достаточно блестящие для того, чтобы один греческий посол мог из вежливости отозваться о них с похвалой, представляли бледную и слабую копию с тех великолепных зрелищ, которые устраивались Цезарями; впрочем, искусства музыкальное, гимнастическое и пантомимное еще не были преданы полному забвению; африканские дикие звери еще доставляли бойцам случай выказывать в амфитеатре их мужество и ловкость, а снисходительный гот или терпеливо выносил, или мягко сдерживал вражду между политическими партиями синих и зеленых, которые так часто предавались в цирке бесчинствам, доходившим до пролития крови. На седьмом году своего мирного царствования Теодорих посетил древнюю столицу мира; сенат и народ вышли в торжественной процессии навстречу монарху, в лице которого они приветствовали второго Траяна и нового Валентиниана, а он, со своей стороны, благородно оправдал такое сравнение, не побоявшись произнести публичную речь, в которой обещал справедливое и основанное на законах управление и содержание которой он приказал вырезать на бронзовой доске. Во время этой внушительной церемонии Рим осветился последними лучами своей угасавшей славы, а благочестивая фантазия святого, который был очевидцем этой великолепной сцены, могла успокоиться лишь на той мысли, что это великолепие будет превзойдено небесной пышностью Нового Иерусалима. Во время своего шестимесячного пребывания в Риме король готов приводил римлян в восторг блеском своей славы, своими личными достоинствами и обходительностью и осматривал уцелевшие памятники их прежнего величия с удивлением, которое было так же велико, как и его любопытство. Он ступил ногой завоевателя на вершину Капитолийского холма и откровенно сознался, что каждый день смотрит с новым удивлением на форум Траяна и на его величественную колонну. Театр Помпея даже в своем разрушении казался ему громадной горой, раскопанной, отделанной и украшенной человеческим трудолюбием, а глядя на колоссальный амфитеатр Тита, он рассчитывал, что нужно было исчерпать целую реку золота, чтобы воздвигнуть такое здание. Четырнадцать водопроводов в изобилии снабжали все части города чистой водой; в том числе Клавдиев водопровод, начинавшийся в Сабинских горах на расстоянии тридцати восьми миль от города, достигал вершины Авентинского холма по легкой покатости под сводом из прочно построенных арок. Длинные и просторные своды, которые были выстроены вместо водосточных труб, существовали, по прошествии двенадцати столетий, в своей первоначальной прочности, и подземные каналы Рима многими предпочитались всем его бросающимся в глаза чудесам. Готские короли, которых так неосновательно обвиняли в разрушении древних сооружений, заботились о сохранении памятников покоренного ими народа. Они издавали эдикты с целью воспрепятствовать злоупотреблениям, небрежности и хищничеству со стороны самих граждан, возложили постоянную заботу о поддержании городских стен и публичных зданий на особого архитектора и назначали ежегодно на этот предмет сумму в двести фунтов золота, двадцать пять тысяч кирпичей и доход с таможни Лукринского порта. С такой же заботливостью относились они к металлическим и мраморным изображениям людей и животных. Варвары восхищались пылом тех коней, которые дали Квириналу его теперешнее название; они с большим тщанием реставрировали бронзовых слонов на Via sacra; знаменитая телка работы скульптора Мирона по-прежнему вводила в заблуждение коров, проходивших по площади Миpa, и на особого чиновника была возложена обязанность охранять произведения искусства, составлявшие, по мнению Теодориха, самое благородное украшение его владений.

По примеру последних императоров Теодорих отдавал предпочтение равеннской резиденции, где собственными руками возделывал фруктовый сад. Всякий раз, как варвары грозили нарушить спокойствие его владений (в которые ни разу не вторгался ни один враг), он переезжал со своим двором на северную границу в Верону, а сохранившееся на одной медали изображение его дворца представляет самый старинный и самый подлинный образчик готической архитектуры. Эти две столицы, равно как Павия, Сполето, Неаполь и другие италийские города, были украшены в его царствование великолепными церквами, водопроводами, банями, портиками и дворцами. Но о благосостоянии его подданных более ясно свидетельствовали оживленные картины труда и роскоши, быстрое увеличение народного богатства и ничем не стесняемое наслаждение им: с наступлением зимы сенаторы покидали тенистые сады Тибура и Пренеста и отправлялись в Байи, пользоваться тамошним теплым климатом и целебными источниками, а из своих вилл, построенных на прочных молах и выдвигавшихся внутрь Неапольского залива, они могли наслаждаться разнообразным зрелищем небес, земель и вод. На восточном берегу Адриатики, в красивой и плодородной Истрии, возникла новая Кампания, которую отделял от равеннского двора удобный морской переезд в сто миль. Богатые произведения Лукании и соседних провинций выменивались у Марцилианского источника во время ежегодной ярмарки, на которую съезжались многочисленные посетители для заключения торговых сделок и для удовлетворения своих влечений к разгулу и к суевериям. В уединении гор. Кома, которое когда-то было оживлено симпатичным гением Плиния, прозрачный бассейн длиною в шестьдесят с лишним миль отражал в своих водах деревенские домики, разбросанные по берегам озера Лария, а склоны возвышавшихся в виде амфитеатра холмов были покрыты виноградниками, оливковыми и каштановыми деревьями.

Земледелие ожило под сенью мира, а число землепашцев возросло вследствие выкупа пленников. Железные руды Далмации и золотая руда Бруттия тщательно разрабатывались, а Понтинские и Сполетские болота были высушены и возделаны частной предприимчивостью, которая могла ожидать в далеком будущем барышей только в том случае, если бы ничто не нарушало общего благоденствия. Когда погода не благоприятствовала урожаю, принимались меры предосторожности, хотя и редко достигавшие цели, но во всяком случае свидетельствовавшие о заботливости правительства, - устраивались запасные склады зернового хлеба, определялась его высшая продажная цена и запрещался его вывоз за границу; но изобилие продуктов, добывавшихся народным трудолюбием из благодарной почвы, было так велико, что галлон вина иногда стоил в Италии менее трех четвертей пенса, а четверть пшеницы - около пяти шиллингов шести пенсов. Страна, обладавшая такими ценными предметами мены, скоро стала отовсюду привлекать к себе купцов, а Теодорих оказывал поощрение и покровительство таким выгодным сношениям. Он восстановил и расширил сухопутные и морские сообщения между провинциями; городские ворота никогда не запирались - ни днем, ни ночью, и вошедшая в ту пору в обыкновение поговорка, что оставленный в поле кошелек с золотом не пропадет, была выражением общего сознания своей безопасности.

Для гармонии, которая должна существовать между монархом и его народом, всегда бывает вредно и нередко бывает пагубно различие исповедуемых ими религий; готский завоеватель был воспитан в арианской вере, а Италия была искренно привязана к Никейскому символу веры. Но религиозные убеждения Теодориха не были заражены фанатизмом, и он благочестиво придерживался еретических верований своих предков, не давая себе труда взвешивать хитрые аргументы богословской метафизики. Довольствуясь тем, что его арианские сектанты пользовались полной веротерпимостью, он основательно считал себя блюстителем публичного культа, а его наружное уважение к суеверию, которое он в глубине души презирал, быть может, приучило его относиться к этим предметам с благотворным равнодушием государственного человека и философа. Жившие в его владениях католики едва ли были довольны внутренним спокойствием Церкви; Теодорих принимал в своем дворце представителей их духовенства с почетом, смотря по их рангу и личным достоинствам; он чтил святость православных епископов Арля и Павии, Цезария и Епифания и сделал приличное приношение у гроба св. Петра, не вдаваясь в тщательное исследование верований апостола. Он позволял своим любимцам готского происхождения и даже своей матери по-старому держаться религии св. Афанасия или переходить в нее, и во все его продолжительное царствование не было ни одного случая, чтобы кто-либо из италийских католиков перешел к религии завоевателя по собственному желанию или по принуждению. Не только на туземных жителей, даже на варваров публичный культ производил впечатление своей пышностью и благоустройством; должностным лицам было поставлено в обязанность охранять законные льготы лиц духовного

звания и церковной собственности; епископы собирались на свои соборы, митрополиты пользовались своим правом отправлять правосудие, и привилегии алтарей охранялись или умерялись сообразно с духом римской юриспруденции. Вместе с обязанностями покровителя Церкви Теодорих присвоил себе и верховную над ней власть, а его твердое управление восстановило или расширило некоторые полезные прерогативы, которыми пренебрегали слабые западные императоры. Ему были хорошо известны значение и влияние римского первосвященника, усвоившего в ту пору почтенное название папы. Спокойствие или восстание Италии могло в некоторых случаях зависеть от характера этого богатого и популярного епископа, заявлявшего притязания на столь обширную власть и на земле, и на небесах и признанного на многочисленном соборе чистым от всяких грехов и стоящим выше всякого земного суда. Когда трон св. Петра сделался предметом спора между Симмахом и Лаврентием, они предстали, по требованию Теодориха, перед трибуналом арианского монарха, и он утвердил избрание самого достойного или самого покорного из двух кандидатов. В конце своей жизни, в минуту недоверчивости и гневного раздражения, он упредил выбор римлян, назначив и провозгласив нового папу в своем Равеннском дворце. Он кроткими мерами ослабил опасность возникавшего по этому поводу раскола и предупредил взрыв вражды, а последний сенатский декрет имел целью прекратить скандальные подкупы, происходившие при папских выборах.

Я с удовольствием вдался в некоторые подробности касательно счастливого положения, в котором находилась Италия; но мы должны сдерживать нашу фантазию и не воображать, что с воцарением готского завоевателя настал измышленный поэтами золотой век и возникла новая порода людей, не знакомых ни с пороками, ни с бедствиями человеческого рода. Эта привлекательная перспектива по временам заволакивалась тучами; мудрость Теодориха иногда попадала на ложный путь; его власть иногда встречала сопротивление, а его последние годы были запятнаны народной ненавистью и патрицианской кровью. В первом порыве дерзкой самоуверенности, которую внушает победа, он попытался отнять у приверженцев Одоакра не только гражданские, но и общечеловеческие права; новый налог, который он намеревался ввести немедленно вслед за причиненными войной бедствиями, задушил бы земледелие, только что начинавшее развиваться в Лигурии; а задуманная в видах общей пользы закупка хлеба усилила бы бедственное положение Кампании. Эти опасные замыслы были расстроены добродетелью и красноречием Епифания и Боэция, с успехом отстаивавших интересы народа в присутствии самого Теодориха; но если слух монарха и был доступен для голоса правды, то не всегда же находился при нем такой святой или такой философ, который осмеливался говорить эту правду. Хитрость италийцев и наглость готов слишком часто употребляли во зло привилегии, которые приобретались вместе с рангом, с должностью или с милостивым расположением монарха, а корыстолюбие одного из племянников короля явно обнаружилось в захвате земель, принадлежавших его тосканским соседям и в данном ему приказании возвратить эти земли их законным владельцам. Двести тысяч варваров, внушавших страх даже своему повелителю, жили внутри Италии; они с негодованием подчинялись требованиям общественного спокойствия и дисциплины; бесчинства, которые они совершали во время своих передвижений, всегда оставляли после себя глубокие следы и заглаживались денежными вознаграждениями; а в тех случаях, когда было бы опасно наказывать их за взрывы их врожденной ярости, благоразумие заставляло прикрывать их бесчинства. Когда Теодорих сложил с жителей Лигурии две трети налогов, он снизошел до объяснения трудностей своего положения и выразил свое сожаление по поводу того, что он вынужден налагать на своих подданных столь тяжелое бремя ради их собственной обороны. Эти неблагодарные подданные никогда не могли искренно примириться с происхождением, с религией и даже с добродетелями готского завоевателя; они позабыли о пережитых бедствиях, а среди благоденствия, которым они пользовались, они еще глубже чувствовали всякую обиду и были более прежнего недоверчивы.

Даже религиозная терпимость, введение которой в христианском мире относится к чести Теодориха, была обременительна и оскорбительна для православного усердия италийцев. Они не смели нападать на ересть готов, опиравшуюся на военные силы, но их благочестивая ярость могла безопасно обрушиваться на богатых и беззащитных евреев, основавших под покровительством законов торговые заведения в Неаполе, Риме, Равенне, Милане и Генуе. В Равенне и в Риме чернь, раздраженная какими-то пустыми или нелепыми мотивами, стала наносить евреям личные оскорбления, грабить их дома и жечь их синагоги. Правительство, которое отнеслось бы с пренебрежением к таким насилиям, заслуживало бы того, чтобы такие же насилия обрушились на него самого. Было приказано немедленно произвести легальное расследование, и так как зачинщики этих бесчинств скрылись в толпе, то обязанность вознаградить за убытки была возложена на всю общину, а упорных фанатиков, отказывавшихся от взноса своей доли контрибуции, публично наказывали плетьми рукою палача. Это вызванное требованиями справедливости наказание раздражило католиков, и они стали превозносить заслуги и терпение этих святых исповедников; с трехсот церковных кафедр стали раздаваться жалобы на гонение церкви, и если капелла Св. Стефана в Вероне была разрушена по приказанию Теодориха, то есть основание полагать, что она была театром какого-нибудь чуда, оскорбительного для его имени и достоинства. На закате своей славной жизни король Италии убедился, что он навлек на себя ненависть того народа, о счастии которого так старательно заботился, и его душа наполнилась негодованием, недоверчивостью и той горечью, которая происходит от безответной любви. Готский завоеватель соблаговолил обезоружить невоинственных италийских туземцев, запретив им носить оружие и сделав исключение лишь в пользу небольшого ножа для домашнего употребления. Освободителя Рима обвиняли в заговоре вместе с самыми низкими сыщиками против жизни сенаторов, которых он подозревал в тайных и изменнических сношениях с византийским двором. После смерти Анастасия диадема была возложена на голову слабого старика, но правительственная власть перешла в руки его племянника Юстиниана, уже замышлявшего искоренение ереси и завоевание Италии и Африки. Суровый закон, изданный в Константинополе с целью заставить ариан возвратиться в лоно Церкви из страха наказаний, возбудил основательное негодование в Теодорихе, требовавшем для своих восточных единоверцев такой же снисходительности, какую он так долго оказывал в своих владениях католикам. Во исполнение его непреклонной воли римский первосвященник в сопровождении четырех сенаторов, носивших титул illustres, отправился к восточному императору с поручением, последствий которого он должен был опасаться и в случае неудачи, и в случае успеха. Недоверчивый монарх наказал как за преступление за тот почет, который был оказан первому папе, посетившему Константинополь; отказ византийского двора - все равно был ли он сделан в двусмысленных или в положительных выражениях - мог служить оправданием для возмездия, но вызвал мщение, которое превышало самую обиду: для Италии был приготовлен декрет, воспрещавший с назначенного дня отправление католического богослужения. Таким образом, ханжество и собственных подданных, и врагов едва не вовлекло в религиозные гонения такого монарха, который был более всех других проникнут духом религиозной терпимости, и жизнь Теодориха была не в меру продолжительна, так как он дожил до того, что осудил добродетель Боэция и Симмаха.

Сенатор Боэций был последний из римлян, которого Катон и Цицерон могли бы признать за своего соотечественника. Оставшись богатым сиротой, он получил в наследство родовое имение и почетные отличия аникеев, имя которых с гордостью присваивали себе короли и императоры того времени, а прозвище Манлия свидетельствовало о его действительном или мнимом происхождении от того консула и того Диктатора, из которых один отразил галлов от Капитолия, а другой пожертвовал своими сыновьями для блага республики. Во времена юности Боэция еще не совершенно были заброшены в Риме ученые занятия; до нас дошел экземпляр Вергилия с поправками, сделанными рукой консула, а профессора грамматики, риторики и юриспруденции по-прежнему пользовались, благодаря щедрости готов, своими привилегиями и пенсиями. Но знания, которые можно было почерпнуть из произведений, написанных на латинском языке, не могли насытить его пылкой любознательности, и Боэций, как рассказывают, учился в течение восемнадцати лет в афинских школах, существование которых поддерживалось в ту пору усердием, ученостью и заботливостью Прокла и его последователей. К счастью, ни рассудок, ни благочестие юного римлянина не заразились безрассудством мистицизма и магии, омрачавшими рощи Академии; он проникнулся духом и придерживался методы своих умерших и живых наставников, пытавшихся согласовать энергичный и прозорливый здравый смысл Аристотеля с благочестивыми мечтаниями и возвышенной фантазией Платона. По возвращении в Рим и по вступлении в брак с дочерью своего друга патриция Симмаха Боэций не прекращал тех же ученых занятий, живя во дворце, где все было из слоновой кости и мрамора. Он снискал расположение Церкви своей глубокомысленной защитой православных верований против еретических последователей Ария, Евтихия и Нестория и объяснил в особом трактате признаваемое католиками единство трех лиц божества тем, что доказал безразличие трех различных, хотя и единосущных, личностей. Ради пользы его латинских читателей его гений снизошел до преподавания начальных оснований греческих искусств и наук. Геометрия Евклида, теорема музыкальных звуков Пифагора, арифметика Никомаха, механика Архимеда, астрономия Птолемея, теология Платона и логика Аристотеля с комментариями Порфирия были переведены и объяснены неутомимым пером римского сенатора. Его одного считали способным описать такие чудеса искусства, как солнечные часы, водяные часы или глобус с изображением движения планет. От этих отвлеченных теорий Боэций спускался или, вернее сказать, возвышался до исполнения обязанностей общественной и семейной жизни; его щедрость облегчала положение бедняков, а его красноречие, которое лесть могла бы сравнить с красноречием Демосфена или Цицерона, всегда тратилось в интересах невинности и человеколюбия. Прозорливый монарх ценил и награждал такие редкие достоинства; высокое положение Боэция было украшено титулами консула и патриция, а из его дарований было сделано полезное употребление благодаря его назначению на важную должность государственного министра. Несмотря на то что в выборе консулов Восток и Запад участвовали на равных правах, два сына Боэция были назначены в ранней молодости консулами на один и тот же год. В достопамятный день их возведения в это звание они отправились с торжественной помпой из своего дворца к форуму при радостных возгласах сената и народа, а их отец, бывший в ту пору настоящим римским консулом, произнес речь в похвалу своего царственного благодетеля и затем истратил по случаю этого торжества значительные суммы на устройство публичных зрелищ в цирке. Среди всех благ, доставляемых славой и богатством, публичными почестями и личными связями, научными занятиями и сознанием своих превосходств, Боэций мог бы назвать себя счастливым, если бы кто-либо мог присвоить себе этот непрочный эпитет, прежде чем достигнуть крайнего предела человеческой жизни.

Философ, который щедро тратил свои богатства, но скупился в трате своего времени, естественно, не был доступен для тех приманок, которые обыкновенно разжигают в людях честолюбие, - для жажды обогащения и выгодных должностей, и мы можем относиться с некоторым доверием к словам Боэция, когда он утверждает, что неохотно подчинился требованию божественного Платона, чтобы каждый добродетельный гражданин старался избавить государство от владычества пороков и невежества. В доказательство бескорыстия своей общественной деятельности он ссылается на воспоминания своих соотечественников. Своим влиянием он сдерживал кичливость и тиранию королевских чиновников, а своим красноречием спас Павлиана, которого хотели бросить на съедение дворцовым псам. Он всегда скорбел о бедственном положении провинциальных жителей, разоренных государственными поборами и хищничеством влиятельных людей, и нередко помогал им, и только один Боэций имел смелость восставать против тирании варваров, возгордившихся от победы, увлекшихся страстью к наживе и, как он со скорбью замечает, находивших поощрение в безнаказанности. В этой борьбе, делающей ему большую честь, его мужество возвышалось над сознанием опасности и даже над требованием благоразумия, а из примера Катона нам известно, что чистая и непреклонная добродетель чрезвычайно способна увлекаться предрассудками, воспламеняться энтузиазмом и смешивать личную вражду с общественной справедливостью. Последователь Платона, быть может, преувеличивал недостатки человеческой натуры и несовершенства общества, а свободная душа римского патриота могла тяготиться не только владычеством готского короля, как бы оно ни было мягко по своей форме, но даже лежавшим на ней долгом верности и признательности. Но и милостивое доверие Теодориха, и преданность самого Боэция ослабевали по мере того, как приходило в упадок общественное благосостояние, и к государственному министру был приставлен недостойный сотоварищ для того, чтобы разделять с ним власть и наблюдать за ним. В последние мрачные годы Теодорихова царствования, Боэций с негодованием сознавал, что он был раб; но так как во власти его повелителя была лишь его жизнь, он не боялся стоять безоружным перед гневным варваром, дошедшим до того убеждения, что неприкосновенность сената не была совместима с его собственной. Сенатора Албина подвергли обвинению и уже осудили за то, что он, как уверяли, надеялся на восстановление римской свободы. “Если Албин преступник, - воскликнул оратор, - то и сенат, и я сам виновны в том же преступлении. Если же мы невинны, то и Албин имеет право на покровительство законов”. Эти законы не подвергли бы наказанию за простое и бесплодное выражение неосуществимого желания, но они оказались менее снисходительными к опрометчивому признанию Боэция, что, знай он о существовании заговора, он не донес бы об этом тирану. Защитник Албина был скоро вовлечен в опасность и, быть может, в виновность своего клиента; их подписи (от которых они отказывались, признавая их подложными) были поставлены под адресом, приглашавшим восточного императора освободить Италию от готов, и три свидетеля почетного ранга, но, вероятно, с позорной репутацией удостоверили, что римский патриций замышлял измену. Но следует полагать, что он был невинен, так как Теодорих лишил его возможности оправдаться и держал его в строгом заключении в павийской цитадели в то время, как на расстоянии пятисот миль от Павии сенат присуждал самого достойного из своих членов к конфискации его имений и к смертной казни. По требованию варваров недоступные для большинства научные познания философа были заклеймены названиями святотатства и магии. Его непоколебимая преданность сенату была объявлена преступной дрожащими голосами самих сенаторов, а неблагодарность этих последних оказалась достойной высказанного Боэцием ожидания или предсказания, что после него уже никто не провинится в таком же преступлении.