Закат империи. От порядка к хаосу

Экштут Семен Аркадьевич

Долго так не могло продолжаться. Спустя год после под­писания договора об издании «Мира искусства» княгиня Те­нишева, взвесив все за и против, отказалась финансировать журнал. От издания журнала образовывался ежегодный финансовый дефицит, составивший в 1899 году - 5686 ру­блей и в 1900 году - 5185 рублей. При этом журнал поль­зовался известностью и авторитетом, а число подписчиков ежегодно росло: в 1900 году - 801, в 1901 году - 1217 и в 1902 году - 1309 человек ³⁰⁹. Художник Валентин Алексан­дрович Серов, портретировавший Николая II, откровенно сказал государю, что очень хороший журнал стоит перед финансовым крахом, и попросил царя поддержать «Мир искусства». Император откликнулся на эту просьбу и вы­делил деньги не из государственного бюджета, а из своих личных средств. Деньги дал не император и самодержец всероссийский, а меценат Николай Александрович Романов. Лишь полученная от Николая II в 1900 году субсидия на три года по 15 тысяч рублей в год спасла «Мир искусства» от неминуемого закрытия и на несколько лет продлила его су­ществование ³¹⁰. Решение княгини Тенишевой, отказавшейся субсидировать издание убыточного журнала, мирискусники расцепили как каприз, обиду разочарования и даже измену их общему делу ³¹¹. Рискуя впасть в анахронизм, я должен заметить, что в наше время тот, кто платит, тот и заказывает музыку. Однако так было не всегда, и несколько странное с нашей точки зрения поведение Дягилева и его коллег очень хорошо вписывалось в стилевые тенденции не только Се­ребряного века, но и большого времени истории - начиная с золотого века русской культуры. Отчего же Дягилев так обошелся с Тенишевой? В отношении художников круга «Мира искусства» к меценатке княгине Тенишевой не было ничего из ряда вон выходящего. Аналогичным образом вели себя основатели Московского Художественного теа­тра с меценатом, давшим деньги на создание этого театра. Миллионер Савва Тимофеевич Морозов был одним из основных пайщиков Московского

Художественного театра и председателем правления Товарищества на паях МХТ.

Без морозовских денег Художественный театр не мог бы сначала состояться, а потом и существовать. Однако эти финансовые вливания не давали миллионеру никаких прав. На рубеже XIX и XX веков самосознание художни­ка стояло на такой высоте, что малейшее поползновение самого Саввы Тимофеевича или его жены Зинаиды Гри­горьевны оказывать влияние на искусство МХТ воспри­нималось очень болезненно и решительно пресекалось. Художественный директор и председатель репертуарного совета театра Владимир Иванович Немирович-Данченко испытывал беспокойство по поводу того, что Морозов не удовлетворится «одной причастностью к театру, а поже­лает и "влиять"» ³¹². Немирович-Данченко с нескрываемым раздражением писал по этому поводу главному режиссеру театра Константину Сергеевичу Станиславскому: «На­чинал с Вами наше дело не для того, чтобы потом пришел капиталист, который вздумает из меня сделать... как бы сказать? — секретаря, что ли?» ³¹³

В течение всего XIX столетия, первые десятилетия которого стали золотым веком русской культуры, меценат сдавал одну позицию за другой. Его желание прославиться и оставить своё имя на страницах истории удивляло как самих творцов, так и публику и казалось неуместным ана­хронизмом. Пушкин любое вмешательство мецената в дела культуры однозначно расценивал как унизительное покро­вительство. Отчасти так оно и было. Меценат, как правило, богатый вельможа, давая деньги творцу, смотрел на него свысока, а себя ощущал благодетелем. Он считал вправе пре­тендовать за свое благодеяние на авторскую благодарность, которая выражалась если не в написании хвалебной оды, то в пространном посвящении. Так было вплоть до конца первой четверти XIX века, после чего ситуация стала меняться. Меценат последовательно вытеснялся из культурного про­странства и переставал рассматриваться как полноправный участник культурного процесса. В литературе это произо­шло уже в первой четверти XIX века, в изобразительном искусстве — лишь в последней трети столетия, но по мере того, как формировался рынок художественных произве­дений, роль мецената неуклонно снижалась. В конце века меценат превратился в инвестора, то есть человека, дающе­го деньги. Разница между меценатом и инвестором прин­ципиальная. Меценат прокладывал новые пути развития культуры и шел по ним во главе культурного сообщества. Инвестор вкладывал деньги в культуру, не имея надежды ни прославиться, ни получить свои деньги назад. Для чего он это делал? В XIX - первой половине XX века со сло­вами «писатель», «художник», «артист» ассоциировались представления о служении высокому искусству, высоком предназначении и нравственной высоте. Поэтому сам факт близости к творцам воспринимался как награда. По мере того как падала роль наследственной аристократии, повышалась роль аристократов духа. Раньше меценат мог осчастливить художника своим участием в его судьбе и оставить свое имя на страницах истории, теперь же они поменялись местами. И любое приобщение к культуре, даже к ее периферии, стало расцениваться как самодостаточная ценность.

Но самое главное заключалось в том, что эстетическая позиция мирискусников знаменовала собой качественно новый этап в развитии русского искусства. На смену так на­зываемой идейности всей русской культуры был выдвинут принцип «искусство для искусства». Искусство самодоста­точно: им следует заниматься не ради какой-то идеи, а ради него самого. Кредо мирискусников было манифестировано в программной статье «Сложные вопросы», открывавшей первый выпуск журнала: «Великая сила искусства заклю­чается именно в том, что оно самоцельно, самополезно и главное — свободное..> произведение искусства важно не само по себе, а лишь как выражение личности творца». Авто­рами статьи были Дягилев и его кузен Философов. Это был идейный разрыв со всей предшествующей демократической традицией русской культуры. Вот почему мирискусников прозвали «декадентами», то есть «упадочниками». В это про­звище сознательно вкладывался уничижительный смысл: намеренный отказ следовать политической или социальной тенденции воспринимался демократической прессой как идейный упадок. Стасов назвал Дягилева «декадентским старостой» ³¹⁴. Обвинения и насмешки посыпались и на кня­гиню Тенишеву, которую прозвали «мать декадентства» ³¹⁵.

Сергей Павлович Дягилев был главной пружиной нового направления в искусстве. Именно его неуёмная энергия, уме­ние заставить артиста или художника отдаться задуманному делу без оглядки, его редкая практическая хватка и способ­ность находить деньги для реализации своих художествен­ных проектов, обширные знания и безукоризненное художе­ственное чутье - всё это сделало Дягилева непререкаемым лидером мирискусников. Один из наиболее известных мирискусников Александр Бенуа вспоминал о дягилевском стиле руководства: «Он был великим мастером создавать атмосферу заразительной работы, и всякая работа под его главенством обладала прелестью известной фантастики и авантюры. ...Дягилев с таким же вдохновением, с такой же пламенностью, какие мы, профессиональные художники, обнаруживали в своих произведениях, организовывал всё, с чем наша группа выступала, издавал книги, редактировал журнал, а впоследствии ведал трудным, часто удручающим делом "театральной антрепризы", требовавшим контакта со всевозможными общественными элементами. Наиболее же далёкой от нас областью была реклама, publicit, всё дело пропаганды, а как раз в этом Дягилев был удивительным, как бы от природы одарённым мастером» ³¹⁶. Он знал, как «расшевелить» того или иного сотрудника, виртуозно умея любого из них «встряхивать». «Он охотно прибегал, в случае упадка сил во время работы, к упрекам и понуканиям, но наряду с этим и к воздействию на совесть и даже к возбуж­дению какой-то жалости к себе. Вдруг становилось стыдно за своё равнодушие и тогда забывались (иногда и весьма основательные) обиды, переход от положения "скрестя руки" к самой активной помощи происходил внезапно и решительно» ³¹⁷. И хотя диктаторские замашки Дягилева вызывали недовольство его товарищей, именно сотрудни­чество с Дягилевым навсегда осталось самым волнующим и продуктивным периодом их жизни. Сам Дягилев говорил о себе: «Я — художник без картин, писатель — без полного собрания, музыкант - без композиций» ³¹⁸. Он был вели­кий импресарио. В наши дни этот титул не нуждается в объяснениях, но в конце XIX - начале XX века требовал и объяснений, и оправданий. В головах даже очень образован­ных людей с трудом укладывалась мысль, что выдающимся организатором творческого процесса и главой нового худо­жественного направления может быть человек, который не рисует декораций, не пишет картин и не сочиняет музыку. В Дягилеве не было ни капли обломовщины.Среди без­вольных и вечно колеблющихся современников Дягилев выделялся своей твердой волей, безграничным умением преодолевать самые трудные препятствия и умением дово­дить до конца любое начатое дело.

В начале XX века Дягилев задумал реализовать гранди­озный проект: выпустить в свет трехтомное иллюстрирован­ное издание «Русская живопись в XVIII веке». Дягилева интересовала прежде всего портретная живопись. Первый том планировалось посвятить Левицкому, второй том — Рокотову, Антропову, Дорожжину, Шибанову, Аргуновым, Щукину и другим портретистам, третий том - Боровиков­скому. Прекрасно понимая, что оригиналы большинства этих живописных произведений являются частной соб­ственностью, Сергей Павлович через газету «Новое время» и журнал «Мир искусства» обратился к владельцам картин с просьбой сообщить ему об имеющихся у них произведе­ниях. Находящиеся в частных руках картины и портреты нужны были для изучения и репродуцирования. Цель этого фундаментального издания заключалась в том, чтобы «со­брать разрозненный и столь малоисследованный материал о замечательных русских художниках, а также дать хорошие снимки с их произведений» ³¹⁹. Это было ново и смело. Доселе никто не проявлял никакого интереса к творчеству русских живописцев XVIII столетия. Демократическая художествен­ная критика и прежде всего Стасов относились к их работам с нескрываемым пренебрежением. Работы этих живописцев были слабо представлены в Третьяковской галерее, ибо в то время они считались не столько национальными, сколько подражательными. Стасов отказывал русскому искусству XVIII века в праве на национальную самобытность и ху­дожественную оригинальность: «Напрасный пустоцвет, без корней, сорванный в Европе и пришпиленный для виду в петлицу русского кафтана» ³²⁰. Что-либо возразить на эту хлесткую фразу было затруднительно, потому что в отечественном искусствоведении отсутствовали сколько-нибудь серьезные исследования об этом времени. Александр Бенуа отмечал «малый интерес, проявленный до сих пор к творчеству таких старых мастеров», и сетовал на то, что «покамест вовсе не существует серьезных и дельных иссле­дований, касающихся в высшей степени драгоценных работ этих художников» ³²¹. Проект Дягилева был исключительно амбициозным: ему предстояло стать первооткрывателем не только русского искусства, но и России «семнадцатого столетия»: многие картины требовали атрибутировать их авторов, а портреты - идентифицировать персонажи. Дя­гилев был великолепным организатором. Чтобы выявить ранее неизвестные произведения Левицкого, он обратился с личными письмами к владельцам наиболее крупных художе­ственных собраний и получил 36 ответов. Обращение через периодическую

печать дало 21 ответ. Неплохой улов при­несло использование административного ресурса: разослав около 600 печатных писем всем губернаторам и уездным предводителям дворянства, Дягилев получил 28 ответов ³²². Иными словами, была удачно опробована методика поиска художественных произведений, позволившая выявить как достоверные работы, так и приписываемые ему. Помимо этого удалось составить список работ Левицкого, упоми­наемых в источниках, местонахождение которых осталось неизвестным. В 1902 году вышел в свет первый том этого издания - капитальная монография Дягилева о Левицком, которая в течение более чем шести десятилетий оставалась единственным обобщающим научным исследованием, по­священным этому художнику. Эта книга большого формата была прекрасно написана и великолепно издана, в ней была 101 репродукция работ Левицкого. Русский читатель доселе не видел ничего подобного. Технические возможности того времени не позволяли без баснословного удорожания из­дания печатать цветные репродукции, но даже черно-белые иллюстрации были выполнены столь качественно, что и в наши дни выглядят впечатляюще. Это было роскошное из­дание для состоятельных эстетов, любящих искусство книги и понимающих в нём толк. Всего было напечатано 400 эк­земпляров, сто из них оптом приобрела Императорская академия художеств по 15 рублей за экземпляр. В книжных магазинах книга продавалась уже за 20 рублей. В 1910 году на книжном складе Академии художеств еще были единич­ные экземпляры монографии Дягилева: книгу продавали «лишь в редких случаях, по цене 40 руб. за экземпляр» ³²³. Это было месячное жалованье квалифицированного рабоче­го, начинающего чиновника или младшего офицера. В сен­тябре 1904 году Дягилев получил за этот труд по русской истории от Академии наук большую Уваровскую премию. Это было несомненное признание заслуг, ибо в течение ше­сти лет Уваровская премия «не была присуждена ни за одно из сочинений, представленных на соискание этой почетной ученой награды» ³²⁴. Казалось, что это был полный успех.

Однако задуманный Дягилевым проект не был реали­зован: второй и третий тома истории живописи так и не удалось издать. Творческая деятельность Дягилева таила в самой себе неустранимое противоречие. С одной сторо­ны, Сергей Павлович прекрасно чувствовал себя в новых капиталистических реалиях: он раньше других понял всю силу рекламы, правильно оценил те колоссальные воз­можности, которые таит в себе богато иллюстрированная книга; добиваясь высокого качества иллюстраций, он не скупился печатать их в лучших отечественных и зарубежных типографиях. В итоге Дягилев был способен выбросить на рынок уникальный товар высочайшего качества. С другой стороны, в России еще не было достаточного количества состоятельных людей, способных заплатить 25 рублей за дорогую книгу по искусству, а именно столько должны были стоить второй и третий тома. За эти деньги можно было оформить годовую подписку на два-три толстых литератур­ных журнала или же купить полтора-два десятка неплохих книг. За 6 рублей подписчик «Нивы» получал не только годовой комплект лучшего в России журнала с отличным подбором современной беллетристики, но и бесплатное приложение - многотомное собрание сочинений Достоев­ского, Гончарова, Тургенева, Салтыкова-Щедрина, Чехова. А за два тома, которые намеревался издать Дягилев, надо было выложить 50 рублей, что было непомерно высокой ценой даже для преуспевающего столичного чиновника, не говоря уже о небогатом провинциальном интеллигенте. Вы­пускник Петербургского университета, сын генерал-майора и будущий известный художник-мирискусник Мстислав Валерианович Добужинский, служивший при канцелярии министра путей сообщения, первые полтора года был вообще без жалованья, затем стал получать 45 рублей в месяц, а по­сле семи лет службы - 150 рублей. «Многие находили, что все это редкое по быстроте начало служебной карьеры и даже поздравляли!» ³²⁵Дягилевский проект, который требовал огромных вложений даже при минимальном первоначаль­ном тираже, не мог себя окупить и принести прибыль. Любой процветающий издатель, делающий деньги за счет быстрого оборота многотиражной продукции, это прекрасно понимал. Ни один крупный издатель не рискнул вложить деньги в это дорогостоящее издание. Даже правительственная субсидия в 30 тысяч рублей, полученная от Николая II, не смогла переломить ситуацию ³²⁶. Для того чтобы выпустить в свет оба тома минимальным тиражом 1200 экземпляров требовалось вложить в их издание 60 тысяч рублей. Таких денег у Сергея Павловича не было. Может быть, поэтому, хотя второй и третий тома уже были подготовлены к печати, они так и не были изданы. Однако эта неудача не помешала Дягилеву задумать и благополучно довести до логического конца новый грандиозный замысел.

Сарказм и парад истории

Дягилев решил провести Историко-художественную выставку русских портретов за период с 1705 по 1905 год, то есть от возникновения светского портрета при Петре и до сегодняшнего дня. Замах был впечатляющим. Однако его задача осложнялась тем, что к этому моменту несколько поколений русской интеллигенции не только безоговорочно отвергали имперские ценности, но и крайне негативно от­носились к истории государства Российского.

В течение десятилетий русское образованное общество с нескрываемым сарказмом взирало на былое и изучало историю своей страны по Салтыкову-Щедрину. Дворянское сословие было главной движущей силой русской истории Петербургского периода, а после отмены крепостного права только ленивый не пинал благородное сословие. Истори­ческое сознание пореформенной эпохи с исчерпывающей полнотой описывается пушкинским четверостишием, соз­данным еще в 1836 году, на излёте золотого века русской культуры:

...геральдического льва

Демократическим копытом

Теперь лягает и осёл:

Дух века вот куда зашел!

Спору нет, императорский период истории России давал обильную пищу для демократических обличений. В усло­виях ослабления цензурного гнета благородное сословие можно было обоснованно и доказательно обвинять в раз­личных прегрешениях — от произвола до паразитизма, от чванливости до раболепия. И хотя почти все эти обвинения были справедливы, с водой нередко выплескивали и ребенка: великая дворянская культура не рассматривалась как объект достойный изучения. Винить в этом только либеральную интеллигенцию не приходится. Уже в Пушкинскую эпоху происходила утрата исторической памяти. Современники великого поэта, принадлежавшие к благородному сословию, мало интересовались не только историей своей страны, но даже историей своего рода. Они стеснялись проявлять при­стальный интерес к своей родословной из-за опасения, что окружающие сочтут этот интерес проявлением дворянской спеси. Со времен написания басни Ивана Андреевича Кры­лова «Гуси» (1811) выражение «наши предки Рим спасли» стало крылатым, и мало кто отваживался кичиться заслу­гами своих предков. Даже гордиться их заслугами казалось смешным и архаичным. Нет однозначного объяснения тому, в чем была причина такого уничижительного отношения к прошлому. Очевидно лишь одно, что золотой век русской дворянской культуры, несмотря на небывалый расцвет ме­муаристики, был временем эрозии исторической памяти, на что неоднократно сетовал Пушкин. «Гордиться славою своих предков не только можно, но и должно; не уважать оной есть постыдное малодушие. "Государственное пра­вило, — говорит Карамзин, — ставит уважение к предкам в достоинство гражданину образованному". Греки в самом своем унижении помнили славное происхождение свое и тем самым уже были достойны своего освобождения. Может ли быть пороком в частном человеке то, что почитается добро­детелью в целом народе? Предрассудок сей, утвержденный демократической завистию некоторых философов, служит только к распространению низкого эгоизма. Бескорыстная мысль, что внуки будут уважены за имя, нами им пере­данное, не есть ли благороднейшая надежда человеческого сердца?» ³²⁸Эта пушкинская мысль впервые была опубли­кована в альманахе «Северные цветы» на 1828 год. Сама жизнь дала отрицательный ответ на риторический вопрос Пушкина: «благороднейшая надежда» оказалась тщетной.

Великий сатирик Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин, происходивший из знатного дворянского рода Салтыковых и писавший под псевдонимом Н. Щедрин, был постоянным читателем исторических журналов «Рус­ский архив» и «Русская старина», черпая на их страницах материалы для сатирических обличений, но совершенно не интересовался историей своего рода и смутно представлял себе собственную родословную. Мало какой дворянский род мог похвастаться таким количеством скелетов в шкафу, как род Салтыковых. «Проклятый род в русской истории: Салтыков удушил патриарха Ермогена, Салтыкова родила Анну Иоанновну, Салтычиха явила самое растленное в крепостном праве, Салтыков... укрылся за Щедрина, но пер­вый отравил русскую литературу, выдав больную печень и желчь за словесность и художество» ³²⁹. Эти слова вышли в начале 1929 года из-под пера Сергея Николаевича Дурылина (1886-1954), театроведа, литературоведа, писателя и мемуа­риста, который в это время находился в советской ссылке в Томске. Дурылин был прекрасно образован. Он не мог не знать, что род Салтыковых дал России не только Салтычи-ху; в этом роду были бояре, графы, князья, фельдмаршалы, генерал-губернаторы. Однако какими бы категоричными ни были слова мемуариста, очевидно, что свой нигилизм по отношению к российской истории Салтыков-Щедрин передал своим читателям и почитателям, рассматривавшим отечественную историю сквозь призму щедринской «Исто­рии одного города». Так история государства Российского стала историей города Глупова. Один из лидеров «младших» славянофилов Иван Сергеевич Аксаков (1823-1886) так охарактеризовал знаменитого сатирика: «При всех его не­достатках, это, разумеется, страшный талант и огромный мыслитель. Это своего рода бич божий на Петербургский период русской истории и петербургскую бюрократию -это ее историк. К чему бы он ни прикоснулся, всё под его пером является в карикатуре и обращается в пошлость. <...> У всякого писателя своя роль. Я бы Салтыкова так охарактеризовал: это исторический дворник Петербургско­го периода. Дворник с огромной метлой. И чем больше он метет, тем больше всякого сору, потому что самый период этот какой-то проклятый» ³³⁰.