Закат семьи Брабанов
Шрифт:
— Вы считаете, что если бы я лучше узнал вашу дочь, то на ней не женился бы?
— Вышла ли бы она за вас замуж, если бы узнала получше?
— Я не платил налоги, это верно. Но разве за это меня следует навсегда лишить любви?
Мама поставила картошку под струю воды из крана. Сад уже погрузился в темноту. В кухне царила угнетающая и тяжелая жара, иногда рассекаемая струйкой ледяного воздуха.
— Я знаю свою дочь, — сказала мама. — Она вас искрение любит. Если вы причините ей зло, я вас убью.
— Убив меня, вы убьете и ее.
— Я предпочитаю
— Родители всегда так думают. Но что они знают о счастье и несчастье? У родителей слишком много забот. А счастье и несчастье предназначены для детей и для людей, у которых детей нет.
Мама посмотрела на него с глубоким затаенным страхом, думая, что теперь из-за неслыханного выбора Синеситты ей придется жить в тесном соседстве с этим непонятным и темным человеком, нарочитая непоследовательность которого, без сомнения, скрывала тайную и неуловимую логику, приводившую ее в ужас.
— У вас есть какое-нибудь хобби? — спросила она лишь бы что-то спросить, поскольку молчание между ними становилось слишком жутким — разгорающимся костром, вокруг которого их трагические судьбы начали свой танец смерти.
— Да: я отдаю свои долги.
— На что вы собираетесь жить с моей дочерью?
— Я намереваюсь войти в попечительский совет предприятий.
В какой древней книжонке по экономике или управлению, которую он пролистал в темном и зловонном углу тюремной библиотеки, откопал он это устаревшее выражение?
— И что же вы собираетесь советовать предприятиям?
— Не увольнять людей. Безработица — невыносимая вещь.
— Как бы там ни было, — произнесла мама все более отрывистым и задыхающимся голосом, — содержать Синеситту вам не придется, она сама зарабатывает себе на жизнь.
— Этого и мне бы хотелось, — заявил Стюарт покорным и слащавым тоном, который употребляют нищие, жалуясь на плохую жизнь.
Зазвонил телефон, и я бросилась к нему. В нашем доме трубку всегда снимала я, хотя мне никто не звонил: в лицее, да и в других местах меня считали слишком странной, чтобы разговаривать со мной еще и по телефону. Я передала трубку Стюарту и подошла ко второму аппарату. Коллен показался удивленным. Он не знал, что второй телефон установили исключительно из снисхождения ко мне — поскольку мне никогда не звонили, я могла слушать чужие разговоры.
— Я зашел к вам, чтобы рассказать новости о Бенито, — сообщил Коллен моей сестре.
— Как он себя чувствует?
— Хорошо. Продолжает писать письмо с извинениями.
— Я надеялась, он его уже закончил.
— Бенито сказал, что еще никогда не сочинял такую длинную вещь и к тому же с сентября по ноябрь у него был кризис. По его словам, текст, который он пишет, может испугать точно так же, как нацеленный на вас пистолет.
— А как вы, Стюарт, в порядке?
— У меня железное здоровье. А что у вас?
— Моя лодка дала течь.
— Неприятности?
— Мой жених не давал о себе знать целых пять месяцев.
— Сожалею, но я вкалывал как негр. Хотел, чтобы вы мною гордились.
— Вы снова
— Нет, стал еще беднее, чем когда вышел из тюрьмы.
— Это не имеет никакого значения. Вы начнете новое дело.
— Я разорен, Синеситта.
На протяжении всего их разговора я видела, как мамины жесты становятся все более медлительными, неуклюжими, тяжеловесными, пока ее руки, лицо и глаза совсем не застыли, скованные холодным ужасом, как лед или свиное желе.
— На самом деле разорен? Или как кинопродюсер, который отказывается заплатить за занавески, купленные его женой, а сам проводит Рождественские каникулы во дворце на мысе Антиб?
— Разорен, это правда. Я даже был вынужден срочно продать свою «BMW».
— Почему срочно?
— Чтобы сохранить целым мизинец.
— Карточный долг?
— В тот вечер я был в ужасной депрессии. И спустил десять штук в покер.
Мама бросила на Стюарта ненавидящий взгляд, вытерла передником руки и принялась за сервировку стола. Она не просила меня помочь, надеясь, что позже я подробно перескажу ей все, что говорила ее старшая дочь.
— У меня есть сбережения, — сказала Синеситта.
Теперь мамино лицо стало мертвенно-бледным. Она мелкими шагами засеменила от буфета в стиле Генриха II — который я опустила в своем описании, как и шведские часы, английскую гладильную доску, маленький индийский шкаф, а также другие вещи, купленные папой во время его командировок за границу, поскольку здесь находилось слишком много мебели и предметов, чтобы перечислить их все за один раз, и я оставляю за собой право по своему усмотрению привносить по ходу повествования то или иное уточнение, касающееся обстановки и украшения нашей кухни — к столу из смолистой сосны, стоявшему в трех с половиной — четырех метрах от буфета, и при этом несколько раз сильно покачнулась.
— Я хочу, Стюарт, чтобы вы любили меня за мои деньги, даже если сочтете, что у меня их недостаточно.
— Почему?
— Тогда я буду уверена, что вы любите меня хоть за что-то.
— Вы не хотите, чтобы я любил вас просто так?
— Если вы будете любить меня просто так, то ваша любовь может исчезнуть в любой момент по любой причине, а если вы будете любить меня за мои деньги, то ваша любовь будет продолжаться до тех пор, пока они у меня не закончатся.
— Синеситта, — произнес Стюарт со вздохом, полным порочности и низменного удовлетворения, — у вас нет денег, во всяком случае того, что я называю деньгами.
Мама зашаталась, и на этот раз я поняла, что обязана броситься ей на помощь, временно отложив свою работу шпиона. Я помогла ей сесть в кресло в стиле Луи XIII, купленное папой на аукционе в Монако во время распродажи имущества проходимца Стависки. Задыхаясь, с бешенно бьющимся пульсом, мама приказала мне тем не менее вернуться к телефону. Я дала ей стакан воды и направилась к Стюарту.
Он уже повесил трубку и повернулся ко мне с таким умиротворенным, спокойным и почти женственным выражением лица, какое бывает у человека, только что взятого на содержание.