Закат семьи Брабанов
Шрифт:
— Кажется, дело плохо, — сказал он, присаживаясь на край кровати.
Папа ничего не ответил. Можно было подумать, что он злится на Стюарта, мешавшего ему слушать музыку, которая его убивала.
— Если желаете, — добавил Коллен, — прекратим эксперимент. Договоримся, что вы проиграли, и баста!
— Нет!
— Я не хочу, чтобы Синеситта потом меня упрекала.
— Она вас ни в чем не упрекнет, и вы это знаете.
Коллен нахмурил брови и сморщил лоб. Когда он размышлял, ему нужно было создать образ того, кто размышляет: это помогало.
— Видимо, вы правы, дорогой тесть.
Затем, вытерев кончиками пальцев пот, блестевший на
— Вам что-то нужно?
— Да, новую горничную, чтобы менять компакт-диски.
— Вы хотите ее трахнуть?
Папа в отчаянии возвел глаза к небу. Впрочем, Небо тоже было в отчаянии. Коллен всегда превращал драму в насмешку, трагедию в шутовство и привносил вульгарность в несчастье. Казалось, что в каком-то темном уголке его сознания вызрела мысль не оставить после своего пребывания на земле ничего чистого, нетронутого, невинного.
— Она недостаточно быстро меняет диски, — сказал папа. — Две минуты молчания — слишком долго.
— Зато у вас есть возможность передохнуть.
— Нет, наоборот.
— Что еще?
— Больше ничего. А теперь уходите. Вы мешаете эксперименту.
— Кормят нормально?
— Да, прекрасно. Все равно я больше не ем. Передайте официантам, чтобы перестали носить еду.
— Вам нужно есть.
— Я ем Моцарта, а может, это Моцарт ест меня. В любом случае, мне больше не нужна пища.
— До того, как я уйду, скажите свою последнюю волю, потому что в таком состоянии, уж вы меня извините, вам долго не протянуть.
— Я хочу быть похороненным в Коломбей-ле-дез-Еглиз.
— Это будет не просто.
Действительно, эго оказалось не просто, но мне все-таки удалось исполнить папину волю.
— Что-нибудь еще?
— Не убивайте мою дочь.
— Это тоже будет не просто.
— Постарайтесь.
— Клянусь вам, что постараюсь! Но если бы вы знали, как я ненавижу женщин, особенно нормальных!
— Синеситта ненормальная.
— Возможно. Узнав о моем преступном прошлом, она все-таки вышла через неделю за меня замуж.
— Тогда не трогайте ее.
— Когда придет момент, я подумаю.
— Спасибо, что заставили ее узнать любовь.
— Это вышло случайно.
Коллен встал. Папа с ужасом смотрел на него, видя в нем большую опасность, чем все те, с которыми ему приходилось сталкиваться, когда он служил в специальных войсках. Потом он, кажется, понял, рассказывал Стюарт, что все на земле было опасным и что от этой всемогущей и всюду присутствующей опасности он скоро освободится благодаря Моцарту. Черты его лица разгладились, и оба мужчины — Стюарт даже не понял, как это произошло — поцеловали друг друга в щеку. Стюарт вышел из комнаты, прихватив на ходу все папины деньги: двадцать семь тысяч пятьсот десять швейцарских франков, если верить подсчетам моей сестры.
Свидетелем папиной агонии была только молодая девушка, менявшая диски. Через семнадцать лет, готовя свою серию «Отец», которую нью-йоркцы переименовали во время моей последней ретроспективы в музее Гуггенхейма в «Смысл жизни и смерти», я отправилась на ее поиски.
Иван был против этого путешествия и испробовал все способы, чтобы меня переубедить. А в день моего отъезда он даже попросил секретаршу купить два билета на Яву, которые я разорвала в клочья и бросила ему в лицо под ошеломленными взглядами наших трех дочерей и пяти детей Коллена, вопя, что он не уважает ни мою работу, ни мое прошлое, ни мою свободу, после чего приказала шоферу отвезти меня в аэропорт. В Глазго я тотчас отправилась
— Вы думаете, она в чем-то замешана? — спросил директор. — Скотланд-Ярд снова открывает дело?
— Нет, я хочу нарисовать ее портрет для своей будущей выставки.
Он элегантно достал из внутреннего кармана пиджака электронную записную книжку, несколько минут нажимал на клавиши, потом дал мне ее адрес в пригороде Лондона. Поблагодарив его, я встала.
— Вы художница? — спросил он.
— Да.
— Как ваше имя?
— Брабан.
— Просто Брабан?
— Да. Это многое упрощает, но объяснять вам — слишком долго.
— У меня есть свободное время.
— А у меня — нет.
— Одолжите мое.
В то время я была красивой женщиной в самом расцвете, носившей строгие костюмы и шикарное белье. Многие мужчины, а также женщины теряли дар речи от желания, когда я куда-то входила или выходила. Никто из моих многочисленных воздыхателей: галантных таксистов, потрясенных владельцев галерей, ослепленных пилотов, восхищенных метрдотелей, очарованных банкиров, а также привлекательных фармацевтичек, томных парикмахерш, болтливых косметичек, нервных журналисток и веселых, обходительных теннисисток, — не верил, что я мать трех дочерей: Летисии, Симоны, Виржинии (не путать с Виржинией, которую родила Синеситта от Коллена; по этой причине, хотя девчонки ничуть не похожи, мы зовем мою дочь Виржинией II).
— В другой раз, — сказала я.
— Вы прекрасно знаете, что другого раза не будет, — возразил директор отеля. — Что может привести в Глазго такую женщину, как вы, еще раз? Это и так уже чудо — спасибо, Господи! — что вы приехали. Теперь я не должен позволить вам уехать.
— И что же вы собираетесь сделать?
— Привязать вас к этому радиатору.
Дрожащей рукой он показал на маленький серый железный радиатор, а другой замахнулся на меня складным ножом, не зная, что мне не составляло никакого труда его обезоружить. Бедняга не подозревал, что в детстве я несколько лет занималась французским боксом. Тогда я сама привязала его к радиатору, затем, расстегнув ему пояс, спустила брюки и с отвращением и презрением вытащила двумя пальцами его пенис. Я бы не рассказывала эту историю, если бы нравы директора отеля не стали известны во всей Европе после омерзительного скандала с младшим сыном Николаса Кинга и Синтии Колледжи. Спустившись в приемную, я потребовала заплатить за мои услуги (оцененные наобум в лифте) тысячу фунтов стерлингов.
— За какие услуги? — спросила дежурная.
— Пойдите и взгляните сами.
Я отвела ее в кабинет директора. За время моего короткого отсутствия у него произошла эякуляция, хотя я и связала ему руки.
— Распорядитесь, чтобы мне заплатили! — приказала я директору.
— Заплатите ей, мадмуазель Лаблин.
— Сколько? — с оксфордским акцентом спросила дежурная — высокая, крупная негритянка в неонацистской форме, внушавшая, без сомнения, страх директору, что, в свою очередь, доставляло ему удовольствие.