Закат в крови(Роман)
Шрифт:
В дороге, чтобы не сделаться жертвой буйствующих солдат, он вынужден был выдавать себя за матроса, матерщинить, ходить в потрепанной солдатской шинели с оторванным хлястиком.
Это были страшные дни в жизни Ивлева. На его глазах подвергались дикому разгрому попутные станции, растаскивались склады с военным имуществом и поезда, в городах — магазины и лавки. В полях полыхали помещичьи усадьбы. Почти на каждой станции и каждом полустанке над офицерами учинялись жестокие расправы. Стихия анархии захлестнула, казалось ему, всю страну, и у поручика в конце концов сложилось убеждение, что если
Прошло более месяца со дня возникновения канцелярии Алексеева, но охотников воевать с большевиками было еще ничтожно мало. К тому же для создания новой сколько-нибудь серьезной армии требовались значительные средства, а их не удавалось получить ни из Петрограда, ни из Москвы, ни из Киева.
Два раза в сутки в Новочеркасск приходил со стороны Москвы пассажирский поезд, переполненный беженцами — помещиками средней полосы, столичными фабрикантами и заводчиками, но офицеров среди них почти не было.
Донские казаки, призванные Калединым, за исключением нескольких сотен, разбрелись по станицам, хуторам, и напрасно к ним взывали из Новочеркасска.
Солдатские и матросские эшелоны надвигались на Ростов, Таганрог, угрожали Новочеркасску. Еще первые добровольческие части не оперились, а уже нужно было посылать их на станции Миллерово, Батайск и Торговую. В частых и горячих перестрелках с красногвардейскими отрядами они быстро таяли, и атаман Каледин, не находя должной поддержки со стороны донских казаков, обращался за помощью к местным гимназистам, реалистам, кадетам, которых донской офицер Чернецов организовал в боевой отряд.
Мальчики… Только они, не знающие, что такое война, и мечтающие о подвигах, еще охотно брались за оружие и отправлялись со своим молодым командиром Чернецовым в холодных товарных вагонах на дальние участки обороны. И почти каждый день с колокольни пятиглавого войскового собора раздавался звон похоронного колокола.
Первых убитых провожал сам атаман. За гробами шли роты юнкеров, духовые оркестры.
Теперь же, когда убитых стали привозить слишком часто, за простыми траурно-черными дрогами угрюмо плелись только близкие родственники.
Не то от студеного ветра, вздымавшего пыль и поземку, не то от удручающих раздумий Ивлев озяб и принялся постукивать носками сапог о каблуки.
Был десятый час утра — время, когда в канцелярию Алексеева приходили генералы и офицеры.
Корнилов, приехавший в Новочеркасск позже всех быховских узников, лишь шестнадцатого декабря, то есть всего неделю назад, сразу же взял за правило приходить в гостиницу раньше всех и неизменно в сопровождении своего адъютанта-текинца, корнета Разак-бека хана Хаджиева.
Вот и сейчас, в длиннополой шубе с белым воротником и в высокой серой барашковой шапке, опираясь на палочку, он появился из-за угла здания.
Ивлев выпрямился. Еще когда генерал находился под арестом в Быховской женской гимназии, поручик привозил ему секретные письма от главковерха Духонина, а потом вместе с полковником Кусонским добыл в Могилеве паровоз для побега из Быхова генералам Маркову и Романовскому.
Подойдя к крыльцу гостиницы и узнав Ивлева, Корнилов приветливо заулыбался косыми киргизскими глазами.
— Вы несете караул?
— Так точно, ваше высокопревосходительство!
Ивлев прямо поглядел в смугло-коричневое лицо и узкие глаза генерала.
— Передайте начальнику караульной службы, — обратился Корнилов к хану Хаджиеву, — чтобы поручика Ивлева больше не обременяли дежурствами у входа в гостиницу. Отныне он будет, как и вы, моим адъютантом.
Вслед за Корниловым в двуконной коляске подъехал Алексеев. В последние месяцы, после отъезда Ставки, он заметно постарел. Видимо, октябрьские события основательно потрясли его. Теперь он часто хворал, страдал от приступов бронхита, ходил по городу в длинном коричневом пальто, в остроносых ботинках странного фасона. Синие брюки были всегда подвернуты. На голове неловко сидела мягкая, причудливо вогнутая шляпа. На шее чернел небрежно завязанный шелковый галстук.
Алексеев ежедневно являлся в канцелярию и до глубокой ночи просиживал в ней, ведя тайную переписку с французскими и английскими послами, с доктором Масариком, русскими политическими деятелями, в частности со Струве и знаменитым террористом-эсером Борисом Савинковым. А позавчера даже принял Керенского, который, бежав из Гатчины, вначале скрывался в районе Луги в избе лесника Болотникова, позже в Новгороде, в Москве, у своего друга Фабрикантова, где успел тщательно отредактировать стенограмму собственных показаний по делу «мятежного» генерала Корнилова для одного частного издательства, решившего издать их. Боясь, что большевики нападут на его след и арестуют его, Керенский укатил в Вольск, а оттуда — сюда. Он был убежден, что Каледин и Алексеев не обойдутся без него как широкопопулярного идейного вождя.
Полагая, что Корнилов вышел из игры и здесь его нет, Керенский был полон самых химерических планов. Кстати, будучи в Вольске, он успел кое о чем столковаться с командованием чехословацкого корпуса.
Ивлев и раньше видел Керенского. Как и прежде, тот был в военной куртке без погон, но в темных очках, скрывавших его маленькие, будто не смотрящие на собеседника и тем не менее зоркие глаза. Дымчатые очки с выпуклыми стеклами совсем меняли выражение его утомленного пергаментного лица.
Невзирая на пережитые передряги, Керенский сейчас выглядел более крепким, чем в пору его наездов в Могилев, в Ставку.
Место своего проживания в Новочеркасске он скрывал решительно от всех, по улицам пешком не ходил, а только ездил в фаэтоне с поднятым верхом, пряча лицо в воротник шинели. Каледин и Алексеев о приезде к ним Керенского умолчали, хотя поначалу не отказали ему в аудиенции.
Узнав, что Корнилов ставится во главе вновь создаваемых формирований и что Борис Савинков тоже здесь, Керенский со свойственной ему красноречивостью пытался убедить Алексеева в необходимости начинать дело под правительственным флагом и обещал сговориться с Савинковым о крепком тройственном союзе, чтобы вместе повести Добровольческую армию, а потом и Россию по тому пути, который наметил Алексеев.