Заклинатель снега

Дум Эрин

Я вздрогнула, сглотнув накопившуюся слюну. С усилием оторвалась от этих воспоминаний и прошла через гостиную так быстро, что, когда схватила ключи в чаше у двери, то была уже одной ногой за порогом.

Дверь закрылась за мной, как будто я вышла из гробницы.

Воздух вдруг показался не таким, как вчера: им было легче дышать. Я поморгала, пытаясь затолкать воспоминания в самый дальний угол сознания.

– Я в порядке, – через силу сказала я себе шепотом, – я в порядке.

Папа виделся мне повсюду: на улицах, в доме, в толпе пассажиров

в аэропорту, в отражениях витрин и в магазинах, за поворотом и на тротуаре. У всех людей было что-то от него. В каждом из них было что-то, что цепляло сердце, останавливало его и обрушивало в пустоту. Это просто невыносимо!

Я потерла переносицу, зажмурила глаза, постаралась взять себя в руки. Главное – не позволить вискам пульсировать, а горлу – сжаться. Я сглотнула, глубоко задышала, подняла глаза на сад и пошла к калитке.

Дом Джона располагался в спокойном районе на возвышенности. Вдоль дороги, шедшей под уклон, тянулись белые изгороди и почтовые ящики.

Я посмотрела вдаль, в сторону океана.

Рассветало, и крыши домов сверкали, как кораллы, под первыми лучами солнца.

На улице никого не было, встретился только почтальон и еще аккуратно причесанный мужчина, совершавший пробежку, он бросил на меня хмурый взгляд.

В Канаде в шесть часов утра магазины уже открыты, на них горят вывески. Восходы там ослепительные. Река кажется лентой из расплавленного свинца, и туман на фьордах такой плотный, что напоминает хлопковое поле. Это так красиво…

К моему удивлению, вдалеке я заметила магазинчик с поднятыми жалюзи. Когда я подошла, мое удивление только возросло: это была лавочка для художников. В витрине лежали принадлежности для рисования и живописи: карандаши, ластики, растушевки, прекрасные наборы кисточек со сверкающими металлическими ободками. Я оглядела сокровища и из любопытства заглянула внутрь. Магазинчик был маленький и тесный, но хорошо охлаждался кондиционером.

Мне из-под очков улыбнулся пожилой мужчина:

– Доброе утро!

Хозяин лавки был невысокого роста, и, когда он подошел ко мне, оказалось, что я смотрю на него сверху вниз.

– Чем могу помочь? – спросил он вежливо.

Здесь было так много красок, кисточек и угольных карандашей, что я растерялась от такого богатства выбора. В моих краях таких магазинов нет. Лишь лавочка канцтоваров в Доусоне, поэтому все необходимое папа покупал мне в соседних городах покрупнее.

– Я хотела бы купить карандаш, – сказала я, вновь обретя голос, – сангину.

– Ах! – просветлел он, посмотрев на меня с восхищением. – Ко мне в гости зашла традиционалистка!

Он открыл большой ящик и стал перебирать коробочки.

– У всех настоящих художников есть сангина. Вы об этом знали?

Нет, не знала, но мне всегда хотелось иметь такой карандаш. Одно время я пробовала делать наброски красным карандашом, но сангина подходила для этого лучше. В ней есть особая мягкость, она легко растушевывается и позволяет создавать чудесные эффекты.

– Вот

она! – наконец сказал мужчина.

Я расплатилась, он дал сдачу и положил карандаш в бумажный пакетик.

– Попробуйте его на крупном зерне, – посоветовал он, когда я была уже в дверях. – Сангина лучше ложится на грубой бумаге.

Я благодарно кивнула и вышла.

Посмотрела на часы. Не хотелось, чтобы, проснувшись, Джон не обнаружил меня в доме. Он подумал бы о чем-нибудь плохом и, чего доброго, с утра пораньше получил бы сердечный приступ. Этого я точно не хотела, поэтому ускорила шаг и пошла обратно.

Когда я вошла, в доме все еще стояла тишина. Я положила ключи в чашу и зашла на кухню, испытывая легкую слабость после бессонной ночи.

Еще раз отметила про себя, насколько изысканная здесь кухня – с геометрически четкими линиями, в современном стиле, в темных тонах. Сверкающая плита и большой, усыпанный магнитами холодильник придавали кухне уютный домашний вид. Я подошла, открыла блестящую дверцу и увидела три бутылки молока – со вкусом клубники, ванили и карамели. Я сложила губы трубочкой, разглядывая эти диковинки, и решила взять ванильное, выбрав наилучший вариант из худших. Потом нашла в шкафу и не без труда вытащила кастрюльку. Пока я наполняла ее молоком, мне в голову пришла мысль…

Может, стоит сказать Джону, что я не нравлюсь Мейсону?

Я давно научилась не обращать внимания на людские оценки, но в этот раз все иначе. Мейсон не посторонний человек, он сын Джона и мог бы быть крестником моего папы. Кроме того, мне предстоит жить с ними в одном доме, нравится мне это или нет. Я связана с ними обоими. Сердце сжималось, когда я думала, что Мейсон может меня презирать.

«Я отдал Мейсону твой рисунок, – когда-то давно, когда я еще помещалась у него на коленях, сказал мне Джон, – медведи ему очень понравились».

Что я сделала не так?

– О, доброе утро!

В дверях показалось лицо крестного, и на нем сияла искренняя радость оттого, что я здесь, стою на его кухне и готовлю латте.

– Привет! – поздоровалась я, пока он шел ко мне в пижаме.

– Во сколько же ты проснулась?

– Недавно.

Я никогда не была многословной, выражала свои мысли больше взглядами, чем голосом. Джон уже давно научился понимать меня без слов.

Прежде чем заняться кофейником, он выставил для меня на кухонный стол вазочку с медом, потому что знал, что я его люблю.

– Я выходила сегодня прогуляться.

Джон застыл. Повернулся ко мне, сжимая кофейную банку.

– Прошлась по округе, пока солнце вставало.

– Одна?

Тревожная интонация в его голосе заставила меня нахмуриться. Я посмотрела Джону в лицо, и он, должно быть, угадал, о чем я подумала, потому что поджал губы и отвел глаза.

– Ты сказал, что сделаешь для меня ключи, – напомнила я ему, пытаясь сообразить, что неправильного было в моей утренней прогулке. – Чтобы я могла входить в дом и выходить, когда захочу.