Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
– Спасибо!
– Омар прослезился.
– Согласен. Это будет хорошо. Но и ты не подумай, что я рад от вас убежать, покинуть в беде.
– Эх, сынок! Я все понимаю. Я что такое? Палаточник, бедный и темный. Таких, как я, - тьма на свете. А ты человек, отмеченный богом. Ты другой. Не как все. Я вижу. Не будь этой беды, я вывел бы тебя к твоим звездам. Но теперь...
Только выйдя на улицу, он вполне осознал, какое страшное несчастье их постигло. Оно оглушило его. По дороге, припомнив, Омар произнес с полынной душевной горечью:
На
То заблужденье бедного невежды...
Стихи Катрана ибн Мансура. Поэт изображает землетрясение, до основания разрушившее Тебриз. Невозможно было сыскать меж горизонтов город, равный ему по безопасности, богатству и совершенству. Каждый занимался тем, к чему влекло его сердце: один служил богу, другой - народу. Третий добивался славы, четвертый - достатка. И в одно мгновение земля разверзлась, шарахнулись в сторону реки, низины вздыбились, вершины опали. И не стало никого, кто бы мог сказать другому: «Не плачь».
Нечто вроде Тебризского землетрясения и случилось с семейством Ибрахима.
К вечеру Омар, сокрушенный духом, потерянный, сам напросился к приятелям пить. Пил много. Спал плохо. Утром встал совершенно разбитый.
Чуть живой, он поплелся к шейху Назиру. Будто язва у него внутри, она жжет, как горячий уголь. Сев, точнее, упав на ветхий коврик, уронив голову на колени и еле ворочая языком, сбиваясь, он рассказал наставнику о том, что произошло у них дома. Ему надлежит теперь самому заботиться о себе.
– Н-да-а, - вздохнул шейх озадаченно.
– Что ждет нас еще в благодатной нашей исламской стране? Сын мой!
– воскликнул он, расхаживая по келье.
– Ты одолел низшую науку - естествознание. И среднюю науку - математику. И высшую науку - метафизику. Ты сведущ во всех областях современного знания. Где ты сможешь сейчас их применить? Иди учительствовать. Учить в мектебе семилетних детей читать, писать и считать - уж на это у всякого хватит ума. Я скажу, чтоб тебе дали должность. Правда, не разбогатеешь, но и без хлеба не будешь сидеть. Последуй моему совету. До лучших времен. Может, - он грустно усмехнулся, - когда-нибудь станешь главным судьей Нишапура - сам будешь брать в икту что захочешь.
– Нет, - замотал Омар опущенной головой. Его тошнило.
– Из меня ничего такого не выйдет...
Учительствовать? Это спасение. Но Омар, пришибленный горем и похмельем, утратил способность радоваться. Только глухо сказал: «Буду», - и уставился в темный угол. На изможденном лице - отрешенность, в мокрых глазах - сосредоточенность, сухие губы что-то тихо шепчут. Будто он вспоминает забытую молитву.
Он тяжко вздохнул и произнес бесцветным голосом:
Ученью не один мы посвятили год,
Затем других учить пришел и наш черед.
– Э! Да ты поэт?
–
– Великолепно. Постой-ка.
– И он подсказал третью строку:
Какие ж выводы из этой всей науки?
Омар, не поднимая глаз, ответил с отчаянием:
Из праха вышли мы, нас ветер унесет...
Это были его первые стихи, - если не считать, конечно, острых и злых четверостиший, в которых он высмеивал своих неуклюжих приятелей.
– Не горюй!
– утешил шейх ученика.
– Даст бог, не пропадем.
– И сказал доверительно: - Я тоже... пишу стихи. Но жгу их. Никому не читаю. И ты не читай. В наш век стихотворство - опасное занятие.
Несколько дней понадобилось Омару, чтобы хоть немного оправиться от последствий попойки. Как от теплового удара. И зачем ему надо было себя травить? Омерзительно. Он пришел навестить родителей и заодно похлебать у них белого, с простоквашей, супа и пожевать сушеного кебаба. Говорят, помогает.
Ему бы пройти в мастерскую прямо с улицы, через ход запасной. Однако ноги сами, по привычке, занесли его в жилой двор. Отворив калитку в тяжелых воротах, он ступил - на большую желтую собаку с отрубленными ушами и хвостом...
Хорошо, что Омар захватил с собой толстую красную палку (для пущей важности, теперь он учитель) - иначе бы не отбиться от своры огромных степных волкодавов, заполнивших двор. Из войлочной юрты, разбитой во дворе, с криками бегут свирепого вида люди с раскосыми глазами. Господи! Он тут чужой. В родном своем доме чужой. Омар еле успел юркнуть через улицу в мастерскую. Догнали б - избили. Или вовсе убили.
От калитки к дворику мастерской ведет узкий длинный проход между высокой оградой жилого двора и глухой стеной рабочих помещений. Так что Омара еще никто не заметил. Он прислонился спиною к стене, уронил голову на грудь. Тело, еще не окрепшее после попойки, взмокло от горячего пота. Хотелось лечь.
– Омар!
Перед ним - кто бы мог подумать?
– Ферузэ...
– Ты?
– вскинулся Омар.
– Я, как видишь.
– Голос чужой, с хрипотцой, странно низкий.
– Отлучилась проведать... подруг... и всех...
Он изумленно уставился на Ферузэ. Платье на ней дорогое, атласное, как у жены городского судьи (Омар как-то раз видел ее на базаре), и пахнет от вчерашней швеи, как от жены городского судьи, индийскими благовониями. Вот каково сделаться наложницей важного лица.
Ферузэ усохла - в лице, в плечах, а бедра вроде еще больше раздались вширь. На белой (была румяной) щеке - крупная родинка, откуда взялась, Омар не помнит ее. Намазалась, дрянь, прихорошилась. На зацелованных губах - дурная усмешка. Обидная усмешка. Но хуже всего - глаза. В них вызов, превосходство женщины, познавшей тайную высшую усладу с другим мужчиной...