Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
На монетку, полученную утром от Ибрахима, он купил толстую лепешку, горстку спелых вишен - и, краснея, предложил их беженцу. Тот удивленно и недоверчиво, боясь подвоха, взглянул на него, взял, тоже стесняясь, подачку и начал есть, молча, бережно, не торопясь.
– Я... э-э... Гафур из Мерва, - вздохнул он, поев.
– Потерял всех своих. Все пропало. Без ничего пришлось бежать. В Рей иду. Там у меня родные. Они помогут. Но дойду ли? Сил нет. Изголодался.
– Он туманно взглянул Омару в глаза.
– Видишь циновку?
– показал
– Она ничья, базарная. Ложись, отдыхай.
– Нет.
– Гафур блаженно погладил вздувшийся живот.
– После еды, перед сном, следует гулять. Это полезно для пищеварения.
– Он покрутил пальцем вокруг пупка.
– Погуляй, - усмехнулся Омар. Господи! Чуть живой, а туда же...
– Утром будь здесь, на месте. Я принесу поесть.
С того дня он взял Гафура под свою опеку. Зачем? Омар и сам не знал. И думать не думал, зачем. Так уж получилось. Не пропадать же человеку.
За обедом мальчик прятал лучшие куски. Он-то всегда успеет дома поесть, а для Гафура в этих кусках - жизнь. И монеты, которыми снабжал сына мастер, Омар не тратил, копил Гафуру на дорогу. Он места себе не находил, пока не повидает друга. Скучал по его певучему голосу. По наивным и честным рыжим глазам. По грустным рассказам о Мерве, о дальних странах и торговых караванах.
«Когда мы уедем отсюда?»- приставал он к матери. «Куда?» - «Хоть куда-нибудь». Глухой, слепой, беспросветной казалась ему жизнь в душном, скучном Нишапуре.
Десять дней длилась счастливая жизнь! Но скоро ей наступил конец. Гафур окреп, повеселел и собрался в путь. Омар вручил ему монеты, притащил полную сумку снеди.
– Знаешь, - признался, пряча глаза, Гафур на прощание, - я тебя... обманул.
– То есть?
– Я никакой не Гафур. Я Давид, сын Мизрохов.
– Да?
– Я еврей, понимаешь?
– Ну, и что?
– удивился Омар.
Давид, сам удивленный его простодушием, начал было горячо:
– Но ведь!..
– Однако, взглянув мальчишке в глаза, что-то уразумел и успокоился.
– Не видал я, что ли, евреев?
– пожал плечами Омар.
– Я уже в первый день угадал, что ты еврей.
– Разве? Я думал найти здесь приют в нашей общине. Но, оказалось, ее недавно разгромили сельджуки.
– Они всех громят. И христиан, и евреев, и заодно - своих мусульман.
– И потому я остался на улице, ночевал в садах. Я тебя никогда не забуду! Ты спас меня от погибели. Доберусь до Рея, устроюсь - дам знать о себе. Жди вестей. Жди добрых вестей.
Вестей от Давида мальчик не дождался.
Благополучно ли дошел еврей до Рея? Рей не так уж далеко от Нишапура, но мало ли что может случиться в дороге. Он долго тосковал по Давиду. И лишь спустя месяц-другой услыхал краем уха о некоем Давиде, сыне Мизроховом, преуспевающем торговце из Рея.
Наверно, это другой Давид. Конечно, другой. Уж больно тот был убог, не похож на человека, способного быстро преуспеть в делах. Помогли родные, он и развернулся?
А впрочем, кто знает? Кажется, все может быть на этом свете.
...Волна, нахлынув на мокрый песок и передернув узор, что был намыт предыдущей, создает из него же другой, непохожий. Свежий рубец, ложась на старый шрам, меняет его очертания.
Нет возместимых утрат! Каждая уносит из сердца что-то свое, неповторимое. Находка, не восполняя потерю, тоже занимает в сердце свое место - может быть, даже более важное. Но потерять не значит лишиться совсем. Любая утрата оставляет след в душе, и новое, наслоившись на него, рождает в ней нечто иное, третье. Так возрастает жизненный опыт.
Из Балха приехал новый учитель, шейх Назир Мохамед Мансур, человек спокойно-усмешливый, тихий, скупой на слова. И на редкость умный. Из бездонного кладезя его блистательной мудрости предстояло отныне Омару выгребать черепки истории, черпать перлы языковедения, выуживать хитрости мусульманского права.
В медресе к Омару пристало прозвище - Хайям, то есть Палаточник, по ремеслу отца (от арабского «хайма» палатка). И носил он его всю жизнь. Чего же добивался мастер Ибрахим, не жалея средства на учение сына?
Он хотел воспитать его законоведом.
Он стремился сделать его богословом.
Он мечтал увидеть его в среде местных духовных владык.
Не возражал он, конечно, и против занятий астрологией. Господи, помилуй! Звездочеты - в почете. Омар со временем смог бы попасть в какой-нибудь княжий (о царском - грех и подумать) богатый двор. И безвестный палаточник тоже, глядишь, через то взлетел бы до небес в глазах завистливых соседей. Алгебра, геометрия? Господи, помилуй! Что ж, наверное, и они полезны. При запутанных спорах о наследстве, при разделах и переделах земельных участков, при подсчете налогов, долгов и прочих взысканий, при строительстве крупных зданий и каналов - без них, слыхать, не обойтись. Но... это слишком заумно, слишком туманно для простого ума. Ну их! Деньги, если они завелись, можно сосчитать и истратить без алгебры. И еще - естествознание. Оно-то к чему? Господи, помилуй! Хлеб - это хлеб, камень - камень.
Между тем, - скажите, почему от столь почтенных отцов рождаются столь нелепые сыновья, - Омар проявлял наибольшую склонность именно к математике и к изучению явных и скрытых свойств вещей.
История, право, словесность?
Ах, уважаемый родитель! Они давались Омару без всяких усилий с его стороны. Постигались как-то сами собою. Словно хранились в мозгу от рождения и стоило лишь краем глаза взглянуть в нужную книгу, как сразу пробуждались в памяти.
Зато сколько тайн заключал в себе обыкновенный серый голыш с белыми крапинками. Или весенний тугой росток, пробивающий и разламывающий кладку из таких голышей. И сколько неимоверных тайн могла раскрыть по двум-трем намекам алгебра.