Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
Негодный поэт! Соблазнитель проклятый. Ишь, как быстро прибрал к рукам юную иволгу. Что ж, мужчина он видный, ничего не скажешь. Легкий, статный. Веселый. И, говорят, очень ласковый, добрый. И не без денег. Чего еще нужно глупой девчонке?
Нет уж, ты больше ее не увидишь! Жена хлебопека умылась, что случалось с нею редко, набелились и нарумянилась. Глаза сурьмой подвела, надела свое лучшее платье. Завернула в чистый платок стопку горячих лепешек и, пыхтя, явилась к соседке.
Ну, тут началось!.. Объятия. Доброе утро.
«С чего бы это?
– подумала злобно швея, увидев целую стопку свежих лепешек.
– Обычно одну в долг не выпросишь, и вдруг такое изобилие. Этой толстой пройдохе что-то нужно от нас».
В ее бедном уме зашевелилась догадка.
«Нищета, - одним взглядом оценила пекарша обстановку: ветхая кошма на полу, щербатая посуда, одеяла драные в нишах.
– Ну и родню я себе подыскала! Неряха, - покосилась жена пекаря на домашнее грязное платье швеи, на лоскуты на полу.
– Дикарка. Гостью встретить не может как следует. Погодите. Заполучу племянницу - тетку и на порог не пущу».
Особенно горячо обнимала соседка Эль-Мирру. И, обнимая, одной рукой гладила ей плечи, спину, другой торопливо ощупывала грудь, бока, живот - нет ли где изъяна. Поцеловала в губы, - не пахнет ли изо рта. Эль-Мирре стало не по себе от ее ласки. Блаженство, когда это делает Омар. Но тут тебе в ухо пыхтит толстуха-старуха. Противно!
– Хорошо слеплена девушка!
– похвалила соседка Эль-Мирру.
– То есть скроена, - перешла она на «швейный» язык.
– Завидная невеста. Веришь, деточка, нет, но в твои годы я была еще тоньше и стройнее. Хе-хе.
Это она сказала, чтобы Эль-Мирра улыбнулась и показала зубы. Ровные белые зубы - верный признак крепкого здоровья.
«Все ясно, - кивнула себе швея, - Тоже свататься пришла. Моя-то дуреха - нарасхват? Может, к вечеру еще кто придет? Не продешевить бы».
– Подмети, детка, убери весь хлам, - велела она Эль-Мирре сладким голосочком.
– Что же это мы? В кои-то веки соседка к нам заглянула - и усадить ее негде.
Эль-Мирра, потускнев от недобрых предчувствий, намочила веник в ручье, быстро вымела кошму, постелила, втрое сложив, одеяла, раскинула скатерть.
Все у нее спорилось в красивых маленьких ручках, и соседка заметила это.
«Будет хорошей работницей, опорой на старости лет».
– Скучно стало дома, - со вздохом уселась соседка на мягкую подстилку.
– С утра у печки, насквозь прожарилась. И еще уборкой занимайся, еду готовь. Эх, нет у меня помощницы! Старшего сына хочу женить. И подумала я, да простит меня аллах: зачем искать невесту далеко, брать ее со стороны, когда через ограду, в соседнем дворе, живет девица на выданье? Вот и пришла посмотреть, разузнать, закинуть словечко...
– Уже просватана, - ответила хмуро швея.
«Омар обещает двести динаров -
– Как? За кого?
– всколыхнулась соседка.
– Поэт, - кивнула в сторону тюрчанка, - предлагает за нее двести динаров. Лошадь с повозкой вызвался купить, нанять слугу. Шелк прекрасный мне подарил...
Вынула шелк, развернула, - и вся комната наполнилась мягким зеленым светом. Будто глыба изумруда засверкала в ее середине...
– И ты согласилась?
– ахнула пекарша, тоже позеленев. Глыба изумруда как бы свалилась на ее голову.
– Почему нет?
– пожала плечами швея.
– Сочту за честь породниться с ним. Человек известный, солидный. И щедрый.
На губах у соседки появилась зеленая пена:
– Он же пьянчуга!
– Его дело. Все равно человек он особенный. Как-никак, с царями водился.
– Ну, когда это было!
– вскричала жена пекаря, холодея при мысли, что добыча может ускользнуть от нее.
– Было да минуло. Теперь он в опале. Омар человек пропащий. Поэт, одним словом. У него нет будущего. А сын мой - орел! Деловитый, хваткий. Высоко взлетит. Омар прогуляет все свое золото - и опять останется ни с чем, мой же Хаким привык беречь каждый фельс. Эль-Мирра будет за ним, как за каменной стеной.
– Вот именно!
– съязвила Эль-Мирра.
– То за теткой была, как за каменной стеной. С железной решеточкой наверху. Теперь у вас попаду за нее. Сиди и дрожи над каждым фельсом. Крыса твой сын, а не орел...
Ого! Девчонка-то зубаста.
– Ты при взрослых помалкивай!
– осадила ее соседка.
– Мы знаем кое-что... о жизни. В иных стенах, - отметила пекарша веско, - бывают проломы.
Эль-Мирра сразу потускнела. Неужто?.. Что теперь будет?
– Что скажешь, милая?
– ухватилась пекарша за швею, не давая ей осмыслить намек.
– Не знаю, - тяжко вздохнула швея. Ее унылая, однообразная, как дешевая бязь, серая жизнь, состоящая нудного труда, скудной еды и усталого сна, нарушилась так внезапно, что она растерялась.
– Пусть сама Эль-Мирра скажет, чего она хочет.
– Я выйду только за Омара.
Толстуха, жена пекаря, вернулась к вечеру с другой толстухой, женой имама квартальной мечети.
Нелегко ей было уговорить достойную женщину оставить прохладный, под густой шелковицей дворик. Тем более, что мечеть и жилье имама находились в другом, дальнем конце квартала. Изрядно упаришься в плотной чадре, пока доберешься сюда.
Одной стопкой лепешек дело не обошлось. Пришлось добавить еще две, и три десятка яиц, и пять дирхемов. И пообещать золотой динар.
Соблазнилась! Квартал-то бедный. Он - в той части Нишапура, где, в отличие от городского центра с его большими усадьбами, просторными садами, бассейнами, высокими медресе и мечетями, жуткая скученность и невзрачность. Где, как писал один арабский географ, «в людях... грубость, в их головах - легкомыслие; нет изящества и учтивости, нет красивых мечетей. Улицы захламлены, базары запущены. Бани грязные, лавки убогие, стены неровные.