Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
Газали - с аскетической скромностью:
– Наставлять заблудших на истинный путь - обязанность шейха.
– Премного благодарен! Слезно вам благодарен! Вполне по заслугам вас наделили высоким титулом «Худжат уль-ислам», - доказательство ислама. Угощение, конечно, будет не столь чистым и строгим, но...
– Я мяса не ем, вина не пью, - предупредил Газали.
– Хорошо. Учту. Я приду за вами. Прощайте.
Богослов - покровительственно:
– Прощай...
У выхода поэт столкнулся с Мохамедом аль-Багдади, своим зятем, мужем Голе-Мохтар. И на него излил всю ярость:
– Не признаешь
И зять явился. Вместе с женой и детьми. Пока он листал книги Омара, а дети возились с добродушным псом, Голе-Мохтар в летней кухне, где они с братом стряпали жаркое, плакалась Омару:
– Ты же знаешь, как я тебя люблю, дневала и ночевала бы здесь, стирала, варила, хлеб пекла. Он запрещает. Но и его ты постарайся понять: боится тех, в медресе...
– Понимаю, - вздохнул Омар.
– Займись-ка лучше луком. Я теперь плохо вижу, не нарежу так тонко, как следует.
– Он взял из кучки дров кривое сучковатое полено, чтобы добавить в огонь.
– Смотри-ка!
– Полено было обвито, как пестрой выцветшей лентой, растрепанной сухой змеиной шкурой.
– О боже! Что теперь будет?
– испугалась Голе-Мохтар.
– Ничего не будет. Сгорит. Я их живых не боюсь, - что в одной старой шкуре? Может, она сама давно уже сдохла, только шкура от нее осталась.
– Омар сунул полено в огонь, шкура затрещала и вспыхнула.
– У христиан, которых мы считаем заклятыми врагами, - но кого мы считаем друзьями?
– хоть учат: «Люби ближнего своего, как самого себя». Ну, любят они своих ближних, не любят, их дело. У нас даже этого нет. Нам с детства внушают: человек малодушен и слаб, человек ничто. Это погань и мразь. Уж какая тут любовь. Мусульманин должен любить бога. И только бога. И ради него может оставить и дом, и семью, и состояние. Но бог далеко, и в итоге - животное себялюбие. Не потому ли мы друг с другом - как звери? Если и есть у нас что-то доброе, светлое, то оно не от веры, а от старых народных обычаев. От нас самих. От самого человека, от того, что в нем осталось еще человеческого...
– Ты умный и добрый. Прости его.
– Как не простить? Я всех прощаю.
Расстелили скатерть.
– Зря ты чураешься меня!
– сказал поэт, когда они обильно поели и Омар выпил вина.
– Если кто и вспомнит когда-нибудь о тебе, то только потому, что ты был женат на моей сестре.
– А о тебе-то... вспомнит кто когда-нибудь?
– съязвил обиженный зять.
– Еще как! Куда я денусь? Им уже не отвертеться от меня. Ладно, захаживайте. Иногда...
Он дал им сто динаров. Они ушли довольные.
– У входа вас ждет паланкин. Или, может, пройдемся пешком? День чудесный.
– Я редко выхожу из медресе, - вздохнул Газали, должно быть, уже жалея, что согласился пойти к Омару в гости.
– Надо бы чаще, - взглянул Омар на его бескровное, белое, как баранье сало, лицо.
– Свежий воздух, знаете...
– У меня от свежего воздуха кружится голова.
– Я вас поддержу.
– Хорошо, немного пройдемся. Но этих не отпускайте, - кивнул богослов на молодых здоровенных носильщиков, приготовивших крытые нарядные носилки.
– Пусть следуют за нами.
– Идите поодаль
– Может статься, его милость устанет.
– Ваша воля, сударь...
Ясный день, золотистый, синий, с теплым ветром раннего лета. Если зимой мир сер и тесен, и темное небо давит на плечи, и во рту оседает сырая мгла, то теперь оно, небо, взметнулось в неимоверную даль, мир развернулся и весь раскрылся, необъятный и радостный.
Но Газали все ежится. Ему холодно в этом огромном солнечном мире. Он не смотрит на небо. Он, опираясь на палку, смотрит в землю и упорно думает о чем-то своем. Наверно, о нем же, о небе. Ведь богословы только и толкуют, что о небе. О чем же еще. Хотя никогда не взглянут на него. Ибо свет его режет им глаза, привыкшие к сумраку затхлых келий.
Тот самый свет, который не сходит с их языка: «Бог это свет небесный», «вера - свет сердца», «знание - свет»...
Омар почтительно вел его под локоть. Медресе находилось на главной площади Нишапура, мощенной круглым камнем; улицы здесь ухожены, обсажены ивами и тополями. Людное место. Встречные низко кланялись Газали, целовали его руку. Велика его слава как богослова.
Омара Хайяма никто не замечал. Разве что у Большого базара, у спуска в харчевню «Увы мне», увидев его, оживились пропойцы-бездельники.
Он украдкой сунул им золотой: «Отвяжитесь».
– Что это за люди?
– проскрипел Газали.
– Это... те самые, для которых уготован огненный ад, - усмехнулся Омар.
– Только вот не знаю, смогут ли они гореть: насквозь промокли от вина, - все равно, как сырые поленья. Я полагаю, сухим ханжам адский огонь опаснее...
– И ты знаешься с подобным сбродом?
Как бывает у старых знакомых, которые долго не виделись, они то переходили на осторожное «вы», то возвращались к давнему «ты».
– Почему бы и нет? Они тоже были когда-то людьми. И, быть может, хорошими. У них было светлое детство, - детство всегда нам кажется светлым, даже самое собачье, - была юность с мечтами и надеждами. Что из них получилось, сам видишь, а почему - не спрашивай, - вспомнил Омар слова Давида, сына Мизрохова.
– Не все человеческие судьбы укладываются в четыре суфийских разряда: «шариат», «тарикат», «марифат» и «хакикат». Я, например, становлюсь самим собой только когда работаю. Положил перо, встал - и превратился тут же в пустой бурдюк, который следует как можно скорее наполнить вином. Боюсь, меня тоже не пустят в рай. Вот я и завожу знакомства здесь, на земле, чтобы угодить на том свете в свою компанию...
– Ах, погибнешь, погибнешь! Опомнись, пока не поздно. Спасение падших - на пути, которым идут люди нашего братства.
Омар яростно стиснул зубы. Он ненавидел это братство! Из-за отца. Это они, словоблуды, сбили с толку трудового, простого и честного человека и довели его до того, что он умер, как бродячий пес, на пороге дервишской обители...
– Я, грешный... равнодушен к суфизму. Он слишком утончен для меня. Он требует полной отрешенности от человеческих желаний. У меня же много грубых страстей, которые я, несчастный, одолеть никак не в силах. Зато, - может быть, тебе пригодится, - у меня есть мальчик-слуга, сирота. Подобрал на базаре. Невзгоды юности настроили его на серьезный лад, и он живо интересуется вашим учением...