Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
«Эх! Попадись ты мне лет восемь назад...» И все же Омар доволен. Не Газали - собою. Что сумел себя превозмочь, не расправился тут же, на месте, с этой бледной немочью. Трудно далось! Внутри камни друг о друга скрежетали...
Уже потом, через много лет, он горько пожалеет, что не оторвал ему голову. Но кто бы мог подумать, что сей заморыш своим гнусным сочинением «Опровержение философов» нанесет почти смертельный удар остаткам древней восточной учености?
После затяжной, сухой и холодной весны сразу, как здесь нередко случается, загорелись
«Засуха... воды нет... засуха».
Крестьяне с утроенным рвением чинили, чистили подземные каналы - кяризы, по которым грунтовые воды текут из предгорий в долину. Но если всю зиму нет снега, весною нет дождей, земля остается сухой, а небо - пустым, то откуда же взяться воде под землей?
– О боже, что будет с нами?
– вздыхали селяне.
Во дворце это никого не тревожило. Главное - золото, железо. И богословие, разумеется. А поесть что-нибудь они всегда себе найдут.
Во дворце затевается пир по случаю обрезания малолетнего царевича Баркъярука.
– Знаешь, - смущенно сказал Меликшах визирю, который уже ходил.
– Будет сам шейх уль-ислам. Нельзя ли сделать так, чтобы он... не столкнулся на пиру... с нашим звездочетом? Омар... нрав у него... сам знаешь, какой. Выпьет чашу вина и брякнет одно из своих злых безбожных четверостиший. Нехорошо.
– И без вина может брякнуть.
– Ты бы сказал ему, только так, чтобы он не обиделся... после втроем посидим, сотворим холостяцкую пирушку...
– Шейх уль-ислам?
– Омар, стиснув зубы, опустил голову.
– Ведь это бывший главный шейх-наставник медресе? Знаю его. И он меня знает. Жив еще людоед? Это головорез! Он устроил избиение ученых в Нишапуре. Нет, если б меня даже позвал сам султан, я не пошел бы на пир, где будет таращить глаза старый стервятник. Не то, что есть и пить с одной скатерти - одним воздухом с ним не смогу дышать! Пусть Газали, любимчик шейх уль-ислама, в его обществе пирует. Хотя куда ему, бедолаге? Ест за троих, спит за четверых и все равно чуть живой. Никак не растолстеет. Только и остается, что мусолить вопросы богословия. Мир вам! Счастливо пировать.
Он уехал в Бойре. Знойно. Небо утратило яркую синеву, точно выцвело, по краям - совсем белесое. Как будто на дворе уже месяц Льва (июль - август). Хотя солнце совсем недавно вышло из созвездия Тельца. Телец, Телец... Один - наверху, второй, бык-телец, внизу - подпирающий, по мусульманскому поверью, плоскую матушку землю.
Один Телец средь звезд сверкает в небесах,
Другой хребтом поддерживает прах,
А между ними, - только поглядите! –
Какое множество ослов пасет аллах...
Дуракам, конечно, трудно с умными. Но - эх!
– если б знали они, как трудно умному средь дураков. Доказывать им, что дураки, драться с ними? Их много, забьют. Остается только жалко усмехаться, когда они бьют, полагая, что это - тебе же на пользу.
Но... может быть, ты слишком придирчив? Может, глупость и есть норма, обычное
Не потому обиделся Омар, что ему не придется отведать тонких вин и редких яств. А потому, что в его лице оскорбили науку. Всякий святоша, от которого стране никакой совершенно пользы, бездарный поэт, шут-кривляка будет зван на богатый пир, даже рабы урвут свое, а для ученого, видишь, места у них не нашлось.
Ну, погодите. Придет когда-нибудь время, когда ханы, султаны уже не смогут без нас обойтись, будут бегать за нами, учеными, искать нас, просить, иначе сгинут без нас. Или их уже и не будет тогда, всех этих вождей, султанов и ханов?
Сухо было весною, не сухо - природа все же преобразилась. Тремя зелеными минаретами возвышается у Бойре тройка мощных тополей. Нет краше дерева, чем тополь. Омар долго сидел на горячем камне, вскинув голову. Струящийся на теплом ветру серебристо-зеленый шелк листвы. Там, наверху... сколько тайн там, наверху.
Тополь - это особый мир со своим птичьим населением, со своими преданиями. Крылатые вестники, облетев гады и поля, спешат к нему отовсюду и, щебеча, рассказывают сказки об уютном сумраке под лопухами, о чутких ежах в кустах ежевики, о запахе мяты, об одуряющем запахе, который источает рейхан, прогретый солнцем. У подножья - цикады, трава-мурава, муравьи, вьюнки бледно-розовые. Хочется влезть на тополь, укрыться в нем - и никогда не слезать.
Спокойный и мудрый, он тихо беседует с богом мягким шелестом листьев - далеко-далеко в голубой высоте, не доступной ни чертополоху, ни даже прекрасной розе. При всей ее красоте. Налетит ураган: как мечется, как упруго гнется тополь, как стонет, ропща на судьбу возмущенным шумом кроны, чуть не ложится на землю и - выпрямляется, не ломаясь. Четкий и ладный, в хризопразовом наряде, он весь, копьевидным стволом и ветвями, устремлен ввысь, к небу, к солнцу и звездам. Но корни-то у него в земле, крепкие корни, он питается земными соками...
Какой же нынче день?
Омар подозвал главу Бойре, старика Хушанга, спросил. И тот назвал... его день рождения. Э! Омар подтянул подпругу у лошади, собираясь отбыть.
– Куда, ваша милость?
– поразился Хушанг.
– А как же... работа?
– Я, наверно... поеду сейчас в Нишапур. Что-то грустно, отче.
– Эх! Если вам, большому человеку, тягостно жить на свете, то что же сказать о нас, несчастных? Дочь моя, Экдес, - старик отер слезу, - плохо с нею.
– Что такое?
– После того... захворала.
– Старик стукнул себя двумя пальцами по виску.
– Никого не хочет видеть, ни с кем не хочет разговаривать. Забилась в юрте за полог, целый день молчит. Правда, поет иногда, но лучше б не пела: сердце рвется на части от таких ее песен.
– И, в слезах, Омару: - Посмотрели б вы ее, а, ваша милость? Ведь вы, я слыхал, не только звездочет, но и лекарь хороший. Визиря за месяц поставили на ноги. Посмотрите, а? Может, лекарство какое дадите. Может, ей полегчает, а?..