Заклинатель змей. Башня молчания

Ильясов Явдат Хасанович

– Что ж, пойдем. Посмотрю.

– Нет уж, сударь! Идите сами. При мне она вовсе дуреет. Возненавидела. А за что? Я-то чем виноват? Утром нож в меня метнула. Идите сами, юрту нашу знаете.

...Кружась между юртами, откуда-то прилетел и ужалил Омара в сердце чей-то печальный зов. Он замер у входа, как никогда расположенный нынче к тоске и жалости. И понял: зов доносится из кибитки. Казалось, ребенок, оставленный матерью, устав кричать и плакать, тихо, икая и всхлипывая, продолжает тоненьким голосом скулить, изливать

обиду.

Это поет Экдес. Кашлянув, он откинул входную завесу. Пение сразу прекратилось. Ему почудился легкий приторный запах. Будто здесь курили хашиш. Принюхался - нет, показалось. Если и курили, то давно.

За пологом - судорожный вздох.

– Экдес...

Ни звука. Он отвернул полог. Она скорчилась у старого облезлого сундука, натянув на лицо чадру в чернобурых пятнах. Ту самую. Которой вытирала окровавленный камень.

– Экдес...

– Уйди, проклятый!
– глухо крикнула она из-под чадры.

– Это я, Омар.

– Омар?!
– Она вскочила, сбросила чадру, кинулась ему на шею.
– Омар, милый... тебя еще не убили?

– Кто и за что?
– Он отер ладонью слезы с ее бледной худой щеки.
– Почему меня должны убить?

– А как же! Обычай у них - убивать всех хороших.

– Ну, не такой уж я хороший, чтобы стоило меня убить, - усмехнулся Омар, продолжая гладить ее по щеке плечу, по голове.
– Ты почему плачешь?

– Ты хороший! Ты лучше всех. Пожалей меня, Омар. Пожалей...
– Ей лет пятнадцать. Она схватила его ладонь, жадно прижала к себе. У него помутилось в глазах, он сделал шаг назад - убежать.

– Уйти хочешь?
– зашипела она со змеиной яростью.
– Даже ты, умный и добрый, не хочешь меня понять. Да, конечно, ты добрый. Тебе совестно воспользоваться моей слабостью? Не бойся. Я не сумасшедшая. Они сами все сумасшедшие. Весь этот темный мир. Рождаются сумасшедшими, живут сумасшедшими и умирают, так и не узнав, что весь век свой перебивались в бреду. Нет уж, милый, просто так я тебя не отпущу!
– Она засмеялась, глухо и загадочно, со светлой радостью вожделения, сверкая разными глазами, обольщающе и обещающе, с великой правотой своего назначения.
– Пожалей меня! Пожалей.

Ну, пожалел он ее. Она - его. Пьяный от любви, как от вина, он вышел из юрты, враждебно взглянул на город. Веселитесь? Что ж, веселитесь.

Обидно! Если уже сейчас, в двадцать семь, его боятся позвать на пир, чтобы он не испортил им удовольствие, то что же будет дальше? Заклеймили. И черт с ними! У него нынче тоже праздник. Праздник Экдес. Давно такого не случалось. Он думал еще вчера: «Лучше Ферузэ не было и не будет, - лучше Ферузэ и Рейхан. Все остальные - совсем не то. Так себе». Но, оказалось, бог припас и для него утешение.

Омар усмехнулся, довольный, покачал головой. Он вернулся в юрту. Экдес, успев ополоснуться, на корточках, сосредоточенно разжигала

очаг. В такую жару?

– С этим кончено.
– Скомкав чадру в сухих кровавых пятнах, девушка сунула ее в огонь не поднимая глаз, но всем своим доверительно-покорным, принадлежностным видом щемяще-беззащитно выражая верность, любовь - и жаркую готовность.

Он хотел оставить ей денег. У нее дрогнули губы. Все так же, не поднимая разноцветных загадочных глаз, она прошептала с болью:

– Не... обижай. У нас - любовь за любовь.

Омар наклонился, поцеловал ее в мочку уха с небольшим, почти незаметным надрезом и ушел без слов, пристыженный. Наверное, она была бы хорошей женой.

– Почему бы тебе... не жениться, а?
– сказал с хитрецой Меликшах.

Втроем: царь, визирь и звездочет, они укрылись в одной из дальних комнат дворца и похмелялись после вчерашних возлияний.

Им прислуживал мальчуган лет десяти, из детей эмиров, очень хорошо прислуживал. Умело, сноровисто. Видать, не первый раз приходилось ему угождать сильным мира сего. Что и отметил вслух Омар.

Султан - снисходительно:

– Происхождение! Цыпленок, вылупившийся из яйца, сразу клюет зерно.

– Всякий великий вдохновлен!
– кисло восхитился Омар его словами. И, уже горько, подумал: «Может, и впрямь у них, высокородных, это в крови - угождать, блюдолизничать?» - Что касается женитьбы... зачем это мне?

– Как зачем? Чтоб испытать счастье супружества, семейной жизни. От холостяцкой неприкаянности все твои сумасбродства.

«Какие, например?
– хотел спросить Омар.
– Чем это я никак не могу вам всем угодить? Не такой, как вы? А вы-то сами такие, как надо?»

Но не спросил. И без того ясно.

– Обзаведешься детьми, - поучал Меликшах, - остепенишься.

«За дурачка-мальчишку, что ли, он принимает меня?» - потемнел Омар. И сказал угрюмо:

– Что-то я не вижу счастливых семей.

– Ну! Я, к примеру, счастлив со своими женами. Особенно - кхм - с божественной Туркан-Хатун.

– В самой с виду благополучной семье таится хворь былых или будущих разногласий.

– Ого!
– Меликшах похолодел. «Неужели Туркан-Хатун бесплодна? Почему до сих пор не тяжелеет? Не хочет?»

– Я математик, государь. Дважды два - четыре, не больше и не меньше. А у женщины: утром дважды два - три с половиной, днем - четыре с четвертью, к вечеру - пять, ночью - семь. И ничем ей не доказать, что это не так.

«Если я и женюсь, то только на Экдес. Эта хоть знает свое место и назначение».

– Ох, эти поэты, ученые! Мы найдем тебе невесту, воспитанную в строгих правилах. Послушную. Скромную. Дочь эмира, шейха или даже одну из младших царевен.
– Султану, видать, очень хотелось привязать Омара душистой женской косой к своей колеснице.