Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
– Ну, как же. Дадут они. Грох в горох!
– Ораз возмущенно стукнул себя кулаком по колену, да так, что сам скривился от боли.
– Это и есть - рубить сук, на котором сидишь. И вот возмездие. Все царевичи лежат вповалку.
– А... Зохре?
– С ней еще хуже, трах ее в прах! Гниет на ходу, истекает какой-то дрянью.
– Это можно было предсказать и без гадания по Солнцу. А впрочем, кто знает. Что, если его вредоносные излучения дурно действуют и на мозг человека, и на его поведение? Несчастья в Аттике, о которых пишет Фукидид, сопровождались
– вздохнул Омар.
– Вот что, друг, я не поеду в Исфахан.
Ему вспомнилось:
«Мы в нашей благословенной исламской стране...»
– Передай им там всем в столице: они, наконец, добились своего - я исправился и больше никому не задаю вопросов. Но и никому на них не отвечаю.
«...обойдемся без хитрых математиков, строптивых астрономов, безбожных лекарей».
– Я осознал свои заблуждения и отрешился от звезд, математики, врачевания и прочих бесовских наук и сделался вполне богобоязненным правоверным. Так что, - смиренно произнес Омар, - помолиться за болящих я могу, но больше ничем пособить не сумею.
– Сто динаров и три фельса!
– вскричал свирепый Ораз.
– Мы, бедные, мчались напрямик, сломя голову, по горам и степям. Сколько лошадей пришлось сменить. А ты… Визирь с меня шкуру снимет. Хоть силой, да увезу.
– Попробуй! А ну, покажи бумагу.
– Какую бумагу?
– Вот такую. Хватит делать из нас дураков. – Омар встал, злорадно достал из облезлого сундучка свиток с восковой печатью на шелковом шнурке.
– Видишь? Это приговор суда святых шейхов. Послушай, что тут говорится: «Отныне и навсегда, - навсегда, чуешь?
– означенный шейх Абуль-Фатх Омар, сын Ибрахима, изгоняется из Исфахана». Значит, в столице я - вне закона, любой правоверный может напасть и зарезать. Есть у тебя новый приговор, отменяющий старый? Нет? И проваливай. Привезешь бумагу с печатью - поеду.
У Ораза губы дрожат, сверкают глаза. Убить готов.
– Закон есть закон, - пожал плечами Омар.
– Правильно!
– хрипло рассмеялся туркмен. И махнул рукой.
– Никто их не тянул за язык. Но ведь... царевичи все перемрут, пока я... доскачу до столицы, пока законники соберутся и вынесут новое решение... пока я вернусь, и мы поедем...
Омар - постным, назидательно-ханжеским голосом:
– И жизнь, и смерть - от аллаха. Не так ли, почтенный?
«Я, вступая в сословие врачевателей, торжественно клянусь...»
– Чего вы пристали ко мне?
– вскричал Омар, когда через несколько дней к нему нагрянул... сам визирь Изз аль-Мульк.
– Законов не нарушаю, подати плачу, долги, хоть и не сразу, возвращаю, честно зарабатываю на хлеб, чего еще надо вам от меня; оставьте в покое!
– Законов не нарушаешь?
– Изз аль-Мульк, усталый с дороги, откинул с глаз башлык, который надел, чтобы его не узнали. В Нишапур он явился тайно, по неотложному делу, и не хотел никаких торжественных встреч.
– Мне доложили: в мечеть не ходишь, пьешь
– Ячменную водку, - поправил Омар.
– Ты затем и приехал, чтобы мне это сказать? Милейший! Я уже без малого тридцать лет не хожу в мечеть и пью вино. И ничего со мной не стряслось. И еще тридцать лет не буду ходить - и буду пить. Но ты не бойся: пьяный поэт совсем не то, что пьяный погонщик ослов или накурившийся хашишу богослов.
«Нет, он неисправим, - думал с досадой Изз аль-Мульк неуклюже располагаясь в пустой холодной гостиной.
– Это сумасшедший. С такими речами...»
– Ты недалеко уйдешь в этом мире, - сказал он вслух
– Этот мир не един! У тебя - свой мир, у меня - свой. В своем-то мире... я ушел уже так далеко, куда тебе никогда не дойти. И откуда я сам не знаю, как выбраться. Так-то мне там хорошо.
– Ну, как знаешь.
– Визирю, принимавшему все за чистую монету, и невдомек, с его-то низким лбом, что такой человек, как Омар, в силу язвительности характера, не может обойтись без заострений и преувеличений.
– Я не затем приехал, чтоб спорить с тобой.
– А зачем ты приехал, милейший? Может быть, ты привез вознаграждение за «Наврузнамэ»? Хорошо бы! А то видишь, - Омар указал визирю на его приближенных, уныло топтавшихся по холодному голому дому, - мне гостей даже некуда посадить и угостить их нечем.
– Ничего, мы сейчас назад, - глухо сказал смутившийся визирь.
– А за «Наврузнамэ»... в те дни не было денег в казне.
– Не было денег! Куда же они девались? Горы золота.
Как она дальше звучит, та глупейшая клятва?
«Все знания и силы... здоровью человека, лечению и предупреждению заболеваний.
– Примерно так.
– Ничем не помрачать честь... трудиться, где это нужно...»
– Ты поедешь сейчас со мной в Исфахан, - объявил визирь.
– Вот указ: решение суда отменено. Собирайся.
– И не подумаю!
– (Лучше бы вам не связываться с нами. Жалко вы будете выглядеть, если мы начнем крыть вас вашим же оружием).
– Я такой знаешь: если меня выставили из дома, где я чем-то не угодил хозяину, я в этот дом больше не полезу, пусть хоть горит.
«Быть всегда готовым оказать должную помощь, заботливо относиться к больному, хранить врачебную тайну...»
– Собирайся!
– гневно крикнул визирь.
Именно в таких горячих случаях правители, не обладающие логикой и припертые к стене, бросают на плаху тех, кого не могут одолеть умом.
Но Изз аль-Мульк все-таки сын великого Низама аль-Мулька:
– Там дети кричат в огне!
Эх, если б не клятва...
– Если я не сумею их вылечить, меня не казнят за неумение? И если сумею, не обвинят в колдовстве?
– Боишься?
– Визирь знает, чем уязвить Омара Хайяма.
Он думает, что знает. Ничего он не знает.
– Нет, просто любопытно. Ведь в этой стране что ни сделай - все худо. Лучше ничего не делать.
Воины из охраны визиря, не утерпев, разожгли во дворе, очищенном от снега, большой костер.