Заклятье древних Маори
Шрифт:
— Да, да, я понимаю, что вы имеете в виду. «Он никогда не требовал их казни.» [15] Это просто оправдание. Яйца выеденного не стоит. Что-нибудь ещё?
— А я всегда считал, что эти слова относятся к Клавдию. Ваш Горацио…
— Нет, нет — к Гамлету. Безусловно — к Гамлету.
— Разумеется, всякие сравнения абсурдны, но я хотел спросить вас, не приходилось ли вам видеть Гамлета в исполнении Густава Грюндгена?
— Вы имеете в виду этого гитлеровского любимчика?
15
«Гамлет».
— Да. Ой! — Мистер Фолс вдруг судорожно дёрнулся и вскрикнул. — Чёртова спина! Извините. Да, вы совершенно правы. В его интерпретации Гамлет выглядел просто юродивым, а публика улюлюкала и неистовствовала от восторга. Я был на этом спектакле. До войны, разумеется.
— Ещё бы, — хохотнул мистер Квестинг.
— Кстати, — оживился мистер Фолс, — почему в ваших постановках Гамлета всего три действия, тогда как в оригинале их пять? Почему бы не сыграть пьесу в том виде, как задумал её Шекспир?
— Порой мы так и играем.
— Я знаю, знаю. От лица всех поклонников шекспировского гения я страшно вам признателен. Вы уж меня извините!
— Не за что! — улыбнулся Гаунт. И тут же, заметив появившуюся в проёме дверей Барбару, которая мялась, не зная, можно ли ей подойти, поманил её рукой. Девушка уселась прямо на ступеньку, рядом с Дайконом. — Вам это интересно, моя дорогая.
«Что с ней случилось? — подумал Дайкон. — Пусть причёска изменилась, волосы назад зачёсаны — но ведь этим не объяснить столь разительную перемену. Куда делся её истерический хохот? Да и гримасничать она перестала».
Гаунт завёл разговор о таких сложных пьесах как «Троил и Крессида», «Генрих VI» и «Мера за меру». Фолс подхватывал любую его реплику на полуслове. Он вынул из кармана трубку, но закуривать не стал, а принялся отбивать такт о ножку шезлонга, словно желая подчеркнуть значимость своих слов.
— Разумеется, он был агностик! — с горячностью воскликнул он. — Самые знаменитые монологи это доказывают. Да и по ходу самой пьесы это ясно.
— Вы имеете в виду Клавдио? Однажды в молодости я играл его. Монолог о смерти, конечно, впечатляет. Даже дрожь пробирает.
«В стремленье к смерти нахожу я жизнь,Ища же смерть — жизнь обрящу. Пусть жеПриходит смерть!»— Или вот:
«Но умереть… уйти — куда, не знаешь…Лежать и гнить в недвижности холодной…Чтоб то, что было тёплым и живым,Вдруг превратилось в ком сырой земли…» [16]Голос Гаунта вдруг обрёл какую-то зловещую монотонность, и слушатели тревожно заёрзали. Миссис Клэр выглянула в окно и тоже слушала с неясной улыбкой на устах. Мистер Фолс, отбив особенно удачную дробь, вдруг уронил трубку и пригнулся было за ней, но тут же глухо застонал и схватился за поясницу. На веранду вышел доктор Акрингтон и застыл как изваяние.
16
В. Шекспир. «Мера за меру» (пер. Т.Щепкиной-Куперник).
— Продолжайте,
Мистер Квестинг подобрал упавшую трубку и тоже застыл на месте; на губах его блуждала восхищённая улыбка.
Появился Саймон и, бросив недовольный взгляд на Гаунта, принялся наблюдать за Квестингом.
Гаунт уже приближался к финалу короткого, наводящего ужас, монолога. Дайкону вдруг подумалось, что никакому другому актёру не под силу бы сыграть трагического шекспировского персонажа на залитой полуденным солнцем веранде термального курорта. Некоторых слушателей Гаунт к тому же заметно обескуражил. Во всяком случае, заставил вспомнить о смерти.
Квестинг громко прокашлялся и принялся исступлённо аплодировать, колотя трубкой мистера Фолса по одной из деревянных опор.
— Ну, класс! — восхищённо выкрикнул он. — Во даёт, а? Верно я говорю, мистер Фолс?
— Это, кажется, была моя трубка, — вежливо произнёс тот, потянувшись за тем, что осталось от его вересковой трубки. — Спасибо.
— А вот мне больше всего по душе «Как вам это понравится», — заявила миссис Клэр, высунувшись из окна. — Такая прелесть! Обожаю Розалинду!
Доктор Акрингтон тоже не выдержал.
— Сейчас все так помешались на этой современной психопатологической ерунде, что, по-моему, в ваш театр уже никого не заманишь, — проворчал он.
— Напротив, — высокомерно возразил Гаунт, — интерес к Шекспиру велик как никогда.
Появилась Хойя, громко звеня неизменным колокольчиком. Из кабинета вынырнул полковник. Его и без того мрачная физиономия казалось даже более вытянутой, чем обычно.
— Обед, да? — проблеял он. — О чем вы тут митинговали? Мне показалось, кто-то к бунту призывал.
Барбара поспешно зашептала отцу на ухо.
— А? Не слышу, — пожаловался он. — Что? Какой Гораций? — Он уставился на Гаунта. — Ах, из спектакля? Ну дела!
Полковник брезгливо поморщился, но в следующую минуту, казалось, смирился с неизбежным.
— Когда я служил в Индии субалтерном, — горделиво заявил он, — мы тоже забавлялись лицедейством. Однажды мне даже роль дали. Ох и пьеса, скажу я вам! Может, вы слыхали? «Тётка Чарлея».
IV
За обедом Дайкон быстро понял, что Саймон что-то замыслил. Во всяком случае, взгляды его были столь красноречивы, что сомнений в своём значении не оставляли никому — ни Квестингу, ни кому-либо иному. Дайкон и сам пребывал в состоянии, близком к прострации — беспокойство за Барбару из-за случившейся в ней перемены, а также из-за перемены его собственного отношения к своему патрону — все это смешалось внутри, вызвав в душе настоящий кавардак. А тут ещё и Квестинг. Несмотря на все находки Саймона, несмотря даже на пущенный ко дну корабль, молодой человек отказывался верить, что Квестинг был и впрямь вражеским шпионом. Оставаясь в глубине души истым новозеландцем, Дайкон считал, что рассказы о шпионах — досужие бредни, плод напуганного воображения старух и записных клубных сплетников. И все же… он мысленно перебирал все доводы «за» и «против». Почему Квестинг так необъяснимо повёл себя на железнодорожном переезде? Почему соврал, что ездил в бухту Похутукава, тогда как доктор Акрингтон столь убедительно разоблачил его? Зачем и кому подавал с пика Ранги непонятные световые сигналы?