Заключительный аккорд
Шрифт:
Это была ночь на пятое декабря.
Без четверти восемь в палату Фаренкрога вошёл Григорьев, Молодцевато щёлкнул каблуками и сразу же полез за чемоданом с рацией.
Фаренкрог тем временем громко, чтобы было слышно за стеной, отдавал указания, какие офицеры обычно отдают своим денщикам.
Стрелки часов, казалось, замерли на месте: ещё только без десяти восемь.
— Офицеры-эсэсовцы ночевали в госпитале, понимаешь?
Фаренкрог кивнул и громко приказал:
— Чтобы завтра же все сорочки и бельё были
— Слушаюсь, господин капитан! — Григорьев ответил так громко, что его наверняка услышали в других палатах госпиталя.
Он быстро настроил рацию на нужную волну.
«В восемь часов все будут у нашей берёзы», — принял Григорьев радиограмму. Он быстро спрятал рацию в чемоданчик и вопросительно посмотрел на Фаренкрога.
— Бендеру и Хейдеману держать под контролем «хорьх». В случае возникновения непредвиденных обстоятельств Бендер должен самостоятельно принять решение. Ты же немедленно приведёшь сюда Шехтинга, втроём и посоветуемся.
Григорьев кивнул и, щёлкнув каблуками, вышел из палаты.
Фаренкрог отчётливо слышал каждый удар собственного сердца. Под койкой, на которой он спал, находится рация. Сегодня ночью они будут жертвовать своей жизнью, чтобы спасти жизнь товарища. А он, Фаренкрог, должен вот с этой кровати руководить всей операцией, не имея возможности активно участвовать в ней.
В тот момент у Фрица Фаренкрога было одно-единственное желание: чтобы его товарищи благополучно перешли линию фронта и ровно в восемь оказались бы у условленной берёзы.
«Во скольких же таких вот землянках мне приходилось, начиная с сорок первого года, спать, решать тактические задачи, ждать возвращения разведчиков, — в основном, конечно, ждать: то разведчиков, то приказа на проведение той или иной операции!» Майор Тарасенко встряхнул головой. Ему нужно было подготовить несколько отчётов.
Походив взад и вперёд по землянке, он остановился перед зеркалом и увидел себя. Загорелое обветренное лицо. Серые живые глаза. Вспомнил упрёк генерала, который тот сделал ему на днях: «Воинская дисциплина требует, чтобы военнослужащий всегда был безукоризненно выбрит». «Слушаюсь, товарищ генерал?» — ответил он тогда и, проведя рукой по щеке, мысленно пообещал себе, что после победы будет бриться по два раза в день.
Майор опустил руку в карман за сигаретами. Но их там не оказалось, и он тихо ругнулся.
«И чего меня так мучают сомнения? — думал манор. — Быть может, следовало попытаться вызволить товарищей с применением оружия? А может, неплохо было бы применить бомбардировочную авиацию, с тем чтобы облегчить выполнение задания? Когда на землю падают бомбы, все бегут в укрытие и тогда легче орудовать. Правда, бомбы не всегда падают туда, куда им следует падать, а это уже плохо».
Тарасенко присел на старенький стул и обхватил голову руками, запустив пальцы в свои чёрные
«Думаю, что поступил правильно. Солдаты они опытные. Как немцы, они у гитлеровцев никакого подозрения вызвать не могут. Устроятся и переждут до тех пор, пока всё в округе успокоится; Григорьев с ними. А завтра вечером станет известно, вернутся они или нет».
Почти две недели майор Тарасенко жил в напряжении. Двадцать третьего ноября гитлеровцы схватили Хельгерта и Шнелпнгера. После своего возвращения они должны были доложить обо всём, что увидели и услышали за линией фронта. Через неделю майор увидел тех, кто вернулся к нему. Он ни в чём не мог упрекнуть себя.
Майор прислушался. Кто-то приглушённо плакал у противоположной стены. Это была радистка Зина Бунинская.
«Что это она? — подумал Тарасенко. — До сих пор Зина в любой ситуации держалась твёрдо: нервы у неё крепкие. — Майор боялся даже пошевелиться. — Девушка, молодая нежная девушка… И вот она плачет. А чем я, командир, могу её утешить?»
Майор встал и медленными шагами подошёл к девушке, которая, низко опустив голову, всё ещё всхлипывала.
— Зина, голубушка, что случилось?
Девушка продолжала плакать.
— Ты же у нас храбрая, комсомолка. Разве можно так плакать?
Она повернула к нему заплаканное лицо и еле слышно шептала:
— Они сейчас в большой опасности. И даже взрывчатку с собой взяли.
— Взяли на всякий случай. Без взрывчатки там не обойтись. Разве ты этого не понимаешь?
— А если они не вернутся?
Это был тот самый вопрос, который волновал и его самого, только задан он был в более простой и откровенной форме.
— Малышка… Всё будет хорошо. Они же умные люди: Бендер, Фаренкрог, Григорьев… — Тарасенко показалось, что при упоминании последней фамилии всхлипывания стали чаще.
— Я ничего не могу поделать…
— Чего ты не можешь поделать, малышка?
— Я его люблю! — Девушка накрыла лицо руками.
И снова майору Тарасенко показалось, что он слышит голос своего генерала, который говорит: «Сейчас идёт речь о спасении социалистического Отечества, — следовательно, всё сугубо личное должно быть отодвинуто на задний план до тех нор, пока мы не победим…»
«Однако в жизни не всегда так получается», — подумал майор и спросил:
— Кого ты полюбила, Зина?
— Юрия. Скажите откровенно, есть ли надежда, что тех двоих удастся спасти, или всё это делается только для успокоения собственной совести?
— Разумеется, мы их спасём! — почти выкрикнул майор. — Как ты могла такое подумать! — Взяв себя в руки, он уже спокойно добавил: — Ты хоть думаешь, когда говоришь?
— Я люблю его.
Тарасенко инстинктивно кивнул.
— Но только не забывай, что сейчас ещё идёт война.
— Скажите, их группа выполняет только это задание? — Рыдания снова стали душить её.