Заколдованная Элла
Шрифт:
Мэнди прижимала меня к себе, пока я не успокоилась. А когда она меня убаюкала, мне подумалось, что Люсинда все еще способна мне помочь. Вдруг Мэнди ошибается? Когда Люсинда поймет, каково всех слушаться, то не сможет бросить меня на произвол судьбы с моим проклятием. Придет мне на помощь, никуда не денется.
Неделю спустя я увидела в волшебной книге, что Чар получил мое послание. Она открылась на картинке, где Чар жег мои письма. Я была рада видеть даже его портрет — неважно, чем этот портрет занимался.
Налюбовавшись на него и погладив картинку, я перевернула страницу и обнаружила там отрывок из дневника Чара.
Я
Когда пришло письмо от ее сестры, я сначала счел его уловкой, решил, будто кто-то хочет заставить меня возненавидеть Эллу, и твердо решил не поддаваться. И даже подумывал уехать из Айорты и выяснить истину. Однако постепенно я понял, что истина в моих руках.
У сестрицы Эллы нет ни малейших причин меня обманывать. Ведь если бы мы с Эллой поженились, она бы только выиграла. Но записка рукой Эллы — она меня в конце концов, убедила. Особенно последняя фраза — «улыбаясь своим драгоценностям и смеясь над всем светом»: ее стиль.
Она заворожила меня легче легкого, будто огров. Я даже не стал выяснять, от кого она пряталась на отцовской свадьбе. Наверное, от какого-нибудь потерявшего голову обожателя, которого сочла слишком молодым и бедным. А когда она избегала встреч со мной — это тоже была интрига, но смысл ее страшно глубок, мне и не разгадать, где уж.
Но главная ложь — ее письма. В них она представала доброй и хорошей. Наверное, у подобных женщин всегда так: эти хитрые лисы мастерицы притворяться и лукавить. Как же она, должно быть, смеялась, когда я расписывал ей свои недостатки!
Это еще не все. Он обозвал меня не только хитрой, лукавой лисой, но еще и корыстной сердцеедкой, ветреницей, гарпией, сиреной, ведьмой, искусительницей и даже чудовищем. А в конце приписал: «Жаль, что я сижу в Айорте. Здесь так тихо, что остается очень много времени на размышления. Я по тысяче раз на дню даю зарок не думать об Элле. Правда, я смело могу ручаться никогда не говорить о ней и не писать: я в силах заставить перо и язык сдержать клятву».
Я целых полгода терпела Хетти, Оливию и мамочку Ольгу лишь потому, что рисовала себе сладкие картины свободы после того, как Люсинда избавит меня от проклятия.
И продолжала писать письма Чару. Я их не отправляла, поэтому писала в них правду о том, как мне живется у мамочки Ольги. Когда Хетти хвасталась мне, что в нее влюбился граф такой-то или герцог сякой-то, я в письмах высмеивала ее вместе с Чаром. Когда Оливия в очередной раз заставляла меня пересчитать ее деньги, Чару становилось об этом известно.
«Она каждый день перепрятывает свои сокровища. Монетки зашиты в подол ее платьев, в кушаки, в набивку турнюра. Она таскает на себе столько металла, что если сядет в лодку, тут же потонет».
Когда мамочка Ольга велела мне сделать генеральную уборку в погребе для картошки, а я нашла там трехцветную дворовую кошку с выводком котят, Чар узнал, в каком я была восторге. А когда Мэнди учила меня всяким кулинарным хитростям, я сразу делилась с ним.
А еще я писала ему, каким я вижу свое будущее без проклятия.
«Первым делом, — писала я, — я пойду и признаюсь тебе в любви. И тысячу
Ночью накануне того дня, когда вновь появилась Люсинда, Хетти разбудила меня, вернувшись с бала. Потребовала, чтобы я помогла ей раздеться. Раньше это не входило в мои обязанности — значит, у нее есть другая причина, надо только подождать, и все выяснится.
— Сегодня все только и говорили, что о принце Чарманте: он возвращается через месяц, — начала Хетти, когда я распускала ей корсет.
Я точно знала, когда он приедет домой, — отчего же у меня так сильно забилось сердце?
— Говорят, король Джеррольд устроит три бала подряд в честь его прибытия. Говорят, на балах принц выберет себе жену. Ой! Поосторожнее!
Я поцарапала ее корсетным крючком. На сей раз — и вправду нечаянно.
— Мама говорит, если я…
Больше я ничего не слышала. Неужели Чар сам придумал про эти балы? Неужели он и вправду хочет найти себе там невесту? Неужели он забыл меня? Смогу ли я напомнить ему о себе, когда Люсинда меня освободит?
Наконец Хетти отпустила меня, и я до самой зари воображала, как избавлюсь от проклятия, и представляла себе, как помирюсь с Чаром. Не могла решить, что лучше: украсть у мамочки Ольги верховую лошадь, поскакать в Айорту и застать его врасплох или дождаться его и рассказать всю правду на балу.
Утром я разбудила Мэнди и стала уговаривать ее сказаться больной и вызвать Люсинду прямо сейчас. Но не тут-то было: сначала надо было приготовить мамочке Ольге завтрак и перемыть посуду, а приколдовывать для ускорения процесса Мэнди не желала, ну ни капельки.
А когда мы наконец-то все доделали, то ринулись в ее комнату, а я, как раньше, спряталась за занавеску.
На этот раз о прибытии Люсинды не возвестил никакой аромат сирени. Из своего убежища за занавеской я услышала шелест — а потом всхлипывания.
— Прекрати нюни распускать, — одернула Люсинду Мэнди.
Всхлипывания стали громче и отчаяннее.
— Не могу! — Голос у Люсинды начисто утратил переливчатость и мелодичность. Она сопела и пыхтела. — А если бы я еще была послушной, то пришлось бы перестать плакать, раз ты велела! — выдохнула она. И снова разрыдалась. — Как я могла принести этим бедным, несчастным людям столько горя? Как я смела колдовать по-серьезному? Еще и необдуманно!
— Значит, твои дары не совсем благодать? — В жизни не слышала, чтобы Мэнди так язвила.
— Жуткие, ужасные… — голосила Люсинда.
Мне стало интересно, довелось ли ей пережить то, что выпало мне.
— Выкладывай уж, — буркнула Мэнди, слегка оттаяв.
— Быть послушной — полный кошмар, но мне бы и белки хватило. Почти постоянно сыро и холодно и все время хочется есть! Ни одной ночи не проспала спокойно — приходилось забиваться в неудобные дупла. Один раз меня поймал орел. Повезло мне — он попал в грозу и выронил меня над деревом!
— А когда ты слушалась?
— Я превратилась в восьмилетнюю дочку четы лавочников. Решила, что стать ребенком будет честно: даром послушания я награждала только младенцев. Уверена, родители хотели как лучше, но они приказывали мне есть всякую гадость и ложиться в кровать, когда мне совсем не хотелось спать! Они не терпели ни малейших возражений! Отец обожал читать вслух притчи, а я должна была слушать каждое слово. Они приказывали мне размышлять о морали, а значит, я была вынуждена слушаться даже в мыслях! И все это я терпела от хороших людей, которые меня любили! Случись с ними несчастье, страшно даже представить себе, что сталось бы со мной!