Заколдованная рубашка
Шрифт:
— На воле?
— Нет, там. Но это еще не наверное. Это должно выясниться в ближайшие дни.
— Поторопитесь. В конце месяца праздник святого Теренция. В Риме охотно пользуются этим днем для казней.
— Я помню об этом каждую минуту, — шепнула «Ангел-Воитель».
— Вот, возьмите. Спрячьте.
Александр Есипов, сидевший по другую сторону лимонного деревца, увидел, как «Ангел-Воитель» быстро сунула за корсаж свернутую в трубочку бумажку. Снова раздался шелест шелковых юбок, и обе дамы вернулись к гостям. По их беспечному виду никто не смог бы предположить, что минуту назад они вели такой отнюдь не женский разговор.
Александр
Он вышел из своего убежища, отвел в сторону хозяйку дома.
— Я… мне надо что-то сказать вам, — пробормотал он, пылая и не глядя на нее. — Знайте, я все слышал. Я сидел вон там, — стремительно сказал он.
У Александры Николаевны чуть дрогнули ресницы.
— И… и что же вы поняли из этого разговора? — тихо спросила она. Кажется, в эту минуту ей больше всего хотелось рассмеяться над красным, ошарашенным собственной смелостью мальчиком.
Александр нагнулся к ней:
— Я понял, что вы намерены совершить что-то смелое и опасное, что вам понадобится помощь, что, может быть, и я мог бы вам пригодиться, — выпалил он единым духом.
Это пришло к нему внезапно, как вдохновение. Кровь шумела у него в ушах. Что-то она скажет?
Александра Николаевна смотрела на него. Прикидывает его силы?
— Я все могу. — Голос Александра стал совсем детским. — Честное слово, я очень сильный.
— Что ж, это дельно, — промолвила, словно про себя, Александра Николаевна. — Хотите послужить? — обратилась она уже прямо к Александру.
Тот рванулся:
— Располагайте мной, моим временем, моей жизнью!
— Нет, нет, что вы, не мне надо служить, — как будто даже испугалась Александра Николаевна. — Не мне, но прекрасному, благородному делу. Надо спасти человека, преданного Италии, защищающего ее свободу, ее идеи, человека, одаренного блестящими талантами, которого папа приговорил к смертной казни…
— Располагайте мной и моей жизнью! — снова повторил Александр.
19. Узник тюрьмы Сан-Микеле
Воздух Рима насыщен подозрительностью, недоверием людей друг к другу, человеческой низостью. Воздух отравлен предательством, шпионажем, сыском. Во славу всесильного владыки церкви и светской власти — папы Пия IX шпионят монахи и чиновники, офицеры и торговцы, содержатели гостиниц и парикмахеры, портные и привратники. Священники без всякого стеснения выдают тайну исповеди, кураторы подсматривают, какие книги читают студенты, подслушивают в аудиториях, в кабачках, на улицах, о чем говорит молодежь. Слова «свобода», «независимость», «объединение Италии» — слова запретные. За них — преследования, тюрьмы, казни. А имя Гарибальди! Со всех церковных кафедр несутся проклятия еретику, нечестивцу, возмутителю. Гарибальди и тем, кто с ним, грозят вечными муками в аду, на нем и на его людях лежит проклятие самого папы! А если попадется в руки попов верный соратник Гарибальди, его бросают в тюрьму и обращаются с ним хуже, чем с самым отъявленным злодеем.
Так думал Бруно Пелуццо, машинально отсчитывая шаги по каменным плитам тюремного двора. Было
Бруно Пелуццо ждала смертная казнь. Он знал это: недаром сам папа, перечисляя своих злейших врагов, после Гарибальди всегда называл имя Пелуццо. Памфлеты Пелуццо, его публицистические статьи, обличающие папу и его сподвижников, острые, язвительные, убийственные сатирические стихи ходили по всей папской области и были известны даже за границей, их повторяли в народе. Пелуццо был близким другом Гарибальди, его военным товарищем, преданным и отважным. Гарибальди давно советовал ему бежать из папской области, скрыться у надежных друзей, но Бруно был храбр до безрассудства. Он почти открыто выступал в Риме со своими памфлетами против папы. По рукам ходили рукописные сборники его статей и стихов. Папская полиция давно выслеживала Пелуццо, но он жил на окраине города, у бедной вдовы садовника, и никому из врагов до сих пор не приходило в голову искать прославленного писателя-публициста в такой дыре.
И все-таки он попался! Кто выследил его, кто его предал, Пелуццо не знал, но был твердо уверен: это не простая случайность, его именно предали, и предатель этот скрывается среди тех людей, с которыми он встречался, которых считал верными друзьями. Как мучительно хотелось ему предупредить Гарибальди, что среди его окружения есть изменник, что нужно во что бы то ни стало его найти и обезвредить! Но Пелуццо был заперт, и никаких сношений с внешним миром ему не разрешали.
Одиночка. Толстая решетка на оконце, из которого видна только голубая заплатка неба. Один. Совсем один. Даже крыс нет. Даже таракан не живет в одиночке.
Пелуццо не пугала казнь — выматывало и мучило только это бесконечное шагание по одиночке, десятиминутные прогулки по пыльному каменному двору, топот караульных по ночам.
Он попробовал попросить у своих тюремщиков книг, бумаги, чернил, перьев — ему, конечно, ничего не дали. Он просил поместить его в отделение для политических заключенных — его нарочно перевели к уголовникам и вместе с ними водили на прогулку: папа умел мстить тем, кто не хотел его признавать.
И вот неделю назад Бруно Пелуццо сообщили: его казнят 15 апреля, в день святого Теренция.
Даже привыкшие ко всему на свете тюремщики поразились — так беспечно принял заключенный эту весть. Пелуццо ничего не изменил в распорядке своей жизни в тюрьме: так же, как все месяцы, делал гимнастику, читал вслух стихи, которые знал на память, так же во время прогулки повторял французские глаголы. Все это помогало ему не думать о казни. Смуглый, крепко сбитый, с курчавой бородой и быстрыми глазами, Бруно прогуливался по двору, поглядывая издали на цепочку уголовников, которая тянулась вдоль тюремной стены. Их тоже вывели гулять, и двое конвойных строго следили за тем, чтобы заключенные не общались между собой.