Заколдованная рубашка

Кальма Н.

– Что? Художник?
– бесконечно удивился Пелуццо.
– Зачем?

Заключенный хотел было ответить, но конвойный вновь повернулся, и уголовник поспешил примкнуть к своим.

Пока Бруно ломал себе голову, зачем понадобилось какому-то художнику писать Монти и как он этого добился, в общей камере уголовников сидел за своим мольбертом Василий Петрович Верещагин. Ему удалось сравнительно легко добиться от коменданта тюрьмы разрешения писать "смертника" из уголовных. Правда, он должен был подробно рассказать "синьору команданте", высохшему и болезненному человеку, весь замысел своей картины и пообещать, что непременно напишет портрет самого коменданта,

его супруги и детей. Когда Верещагин сказал, что хотел бы взять моделью для центральной фигуры в картине уголовника Марко Монти, приговоренного к смертной казни, о котором он прочитал в газетной хронике, комендант заметил:

– Есть у нас такие злодеи, к которым я не рискнул бы пустить вас в клетку, синьор художник, но этот Монти совсем безобидный малый. И лицо, как у Христа.

– Тогда почему же он смертник?
– спросил Верещагин.
– Его бы надо отпустить с миром.

Комендант пожал плечами.

– У его святейшества другие принципы, - сказал он осторожно.
– К тому же с этим народом никогда и ни в чем нельзя быть совершенно уверенным.

Комендант сам ввел Василия Петровича в большую, сравнительно светлую камеру уголовников, где у самой двери сражались в кости два заросших до глаз вора в полосатых тюремных куртках и штанах. Чуть поодаль сидел прямо на каменном полу человек в такой же полосатой одежде, с кротким и задумчивым лицом и добрыми глазами.

– Вот, Монти, синьор иностранец, художник, хочет тебя нарисовать, обратился к нему комендант.
– Ты сиди смирно, а то знаешь что тебе будет!
– Тут комендант выдвинул вперед нижнюю челюсть.
– А вы, синьор художник, можете ему приказывать, как сидеть и куда поворачиваться, если вам это понадобится. Всякие другие разговоры у нас строжайше запрещены. Я прошу вас, синьор, как иностранца, помнить об этом и уважать наши порядки.

Верещагин молча поклонился. Все внимание его было устремлено на Марко Монти. Удивительное лицо! До чего хочется сейчас же взяться за карандаш, перенести на полотно эти глаза! Впалые щеки, тон кожи... Но тут мгновенно память Верещагина вызвала лицо "Ангела-Воителя" - требовательное, повелительное. Ее поручение - вот о чем надо думать прежде всего.

Между тем комендант распорядился надеть узнику кандалы потяжелее, "на всякий случай", потом шепнул что-то дежурному тюремщику, и тот уселся в дверях камеры.

– А теперь, синьор художник, желаю удачи.
– И комендант, выпрямив сухой торс, удалился.

И вот Верещагин за работой. Марко Монти сидит точно каменный. Только изредка глубокий вздох приподымает его грудь, и тогда видно, что это все-таки живой человек.

В окно камеры прокрадывается солнце, взбирается на щербатую плитняковую стену. Карандаш художника схватил уже овал лица узника, его твердый рот и подбирается теперь к глазам и носу. Течет время. Тюремщик, который вначале с любопытством следил за каждым штрихом, соскучился и несколько раз громко зевнул. Пожилой, грузный человек в мешковатом мундире. Наверное, добрый семьянин, заботливый отец... Но тут Верещагин увидел, что тюремщика сморил сон. Смятым большим узлом осел он на своем стуле. Верещагин очутился подле Марко.

– Спрячь это, - шепнул он, всовывая в руку Монти подпилок, - придет твоя Франческа, все объяснит.

Глаза Марко мгновенно ожили. Миг - и подпилок исчез в складках полосатой куртки. Больше ни звука. Тюремщик, приоткрывший глаза, увидел все ту же картину: художника, сосредоточенно что-то штрихующего на полотне, и арестанта, похожего на изваяние.

В первое же свидание Франческа шепнула мужу:

– Доверяй художнику, как мне. Он

сказал, что тебя спасут, но и ты должен кое-что сделать.

– Что?

Франческа опасливо покосилась на стражу:

– Тебе скажут. Скоро...

Сеансы в тюрьме продолжались. Однажды Верещагин попросил коменданта, чтобы ему разрешили присутствовать при свидании Монти с женой и детьми.

– От вас, синьор команданте, зависит судьба всей моей картины, ее успех, - сказал Верещагин.

Коменданту это польстило. Сам он показался себе меценатом, чуть ли не музой искусства. К художнику он был уже расположен: Верещагин показал ему наброски, сделанные с его жены и детей. Он благосклонно дал художнику разрешение писать "Семью заключенного". Это была и в самом деле трогательная картина: красавица Франческа с убитым видом смотрела на мужа, в то время как малютка на ее руках тянулся к кандалам отца, а старший мальчик, Уго, прижимался к стене, откинув гордое и непримиримое лицо.

– Ты сказал тому?
– шепнула мужу Франческа.

Марко еле заметно кивнул.

21. СВИДАНИЕ НЕВЕСТЫ С ЖЕНИХОМ

– Вот я и готова.

Александр Есипов увидел широченную шелковую юбку небесно-голубого цвета, черный бархатный лиф с нежным гипюром у рук и шеи и такую же голубую ленту в золотых волосах. Ослепительная кожа, лучистые глаза...

– Принарядилась для такого свидания, - усмехнулась Александра Николаевна, поймав взгляд своего тезки.

Она старалась говорить шутливо, но Александр видел, что вся она в необычайном напряжении.

В дверях показался Валерий Иванович - великолепный, пышноволосый, с выхоленной бородкой.

– На прогулку?
– Он благосклонно кивнул Александру.
– Что ж, неплохая идея: сейчас на Корсо весь бомонд.
– Он одобрительно оглядел жену.
– Вот такую я и напишу тебя, Александрин. В этом самом платье, оно идет тебе удивительно. И левретку Молли напишу, и кошку Лотту - ты будешь ей коготки подстригать. Получится такая картинка - пальчики оближешь!
– И он, улыбаясь, послал жене воздушный поцелуй.

"Ангел-Воитель" жестоко покраснела. Даже перед этим мальчиком, влюбленным в нее, она стеснялась легковесности своего мужа. И как далека была та "прогулка", на которую она и Александр собирались, и от Корсо и от римского бомонда!

Накинув просторный светлый бурнус, она завязала ленты белой шляпы, почти совершенно затеняющей лицо, и вместе с Александром вышла на залитую утренним солнцем уличку. Александр кликнул экипаж - старую коляску, почти потерявшую цвет от солнца, с веселым римским возницей-веттурино, который с ласковой фамильярностью помог своим седокам взобраться на продавленные подушки сиденья.

И вот они уже едут по извилистым, узким улицам, по неожиданным крохотным площадям, наполненным черной густой тенью. К величественным дворцам то и дело лепятся самые жалкие лачуги, тротуаров почти нет, люди идут прямо по мостовой, лавируя среди повозок и экипажей. Уличные продавцы мяса, рыбы и колбас громко выкликают свой товар. Траттории зазывают посетителей названиями вин: фраскати, кьянти, чинцано. Лотерейные конторы вывешивают номера выигрышей и лотерейные билеты. Продавцы жареных каштанов жарят на жаровнях свой товар и гонят веником дым на всех прохожих, сапожник посреди улицы тачает сапоги, над дверью портного привешено ведро, в котором торчит кактус, похожий на диковинное доисторическое животное. По всем направлениям двигаются тележки, запряженные ослами. У домов на скамейках дремлют старики и старухи, сидят женщины с вязаньем или шитьем, а дети, полуголые, грязные и веселые, снуют под ногами у людей и лошадей.