Заколдованный круг
Шрифт:
— Ты права, Рённев, — сказал заводчик.
Снова воцарилось молчание. Казалось, оба сказали все, что хотели.
— Ты, верно, заночуешь у нас? — спросила погодя Рённев совсем другим голосом, спокойно и вежливо.
— Спасибо, если ты не против.
Впервые за всю беседу он рассмеялся и продолжал шутливо:
— Надеюсь, ты не собираешься положить мне в постель гадюку.
Она засмеялась, обнажив белые зубы.
— Не беспокойся! Сейчас весна, и гадюки еще из нор не вылезли.
Послышались бубенцы. Двое
Рённев попросила извинить ее: надо отлучиться на кухню.
Заводчик подошел к окну и стал смотреть на двор.
Сани уже остановились перед хлевом. Рядом стояли двое мужчин. Оба высокого роста. Один — Юн. Другой, значит, Ховард.
Тут Ховард взял огромную охапку сена и на какое-то время исчез с ней.
Из кухни выбежал работник, кинулся к приехавшим и стал объяснять им что-то. Ховард, видно, велел ему заняться санями, снял кое-какие вещи, сказал несколько слов Юну и пошел к дому.
На одном плеч у него висели два ружья. На другом он, похоже, нес двух глухарей.
Он шел удивительно легко, мягкими, пружинистыми шагами, даже сейчас, неся тяжелую ношу.
Заводчик вдруг подумал: а у меня была когда-нибудь такая легкая походка?
Из передней до него донесся телемаркский говор Ховарда. Там его встречала Рённев.
— Два отличных глухаря! — сказал Ховард. — Будет чем угостить пастора. Одного Юн убил. В счет аренды, говорит. На обратном пути мы задержались: нашли следы медведя, но не сумели подобраться к нему из-за снега.
Рённев сказала что-то вполголоса, и Ховард так же тихо ответил.
Вскоре Рённев вошла со скатертью и принялась накрывать на стол.
— Ховард пошел себя немножко в порядок привести, — сказала она.
Ховард — свежевыбритый, умытый, в чистой рубашке и праздничной одежде — появился нескоро. Он все еще носил свой телемаркский костюм. Нарочно, конечно. В здешних местах народ на такое обращает внимание.
Теперь заводчик мог разглядеть Ховарда получше.
Это был высокий, на диво хорошо сложенный молодой человек. Волосы у него были темно-русые, лицо худощавое, с выдающимися скулами, как у многих горцев. Необычным делали лицо глубоко посаженные синие глаза и густые темные — темнее, чем волосы, — брови, которые вразлет шли к вискам. Эти брови придавали лицу резкое и даже жестокое выражение, но рот, подвижной и приветливый, почти всегда с улыбкой, спрятавшейся в уголках, свидетельствовал о другом. Не очень сильный человек? Да, пожалуй, но, скорее, просто очень молодой, ему и двадцати восьми-то не дашь.
Глаза? О них он сейчас ничего не мог сказать: для этого надо бы видеть, как они смотрят на женщину. Но взгляд был открытый и честный, устремленный на собеседника.
Как сложится у него жизнь здесь, в этом селении? Загадывать трудно, это от многого зависит…
Теперь, когда Ховард вернулся, Рённев успокоилась. Заводчик видел, что она очень гордится красотой мужа, и это вызвало у него легкую улыбку.
По местному обычаю Рённев прислуживала мужчинам, не садясь за стол. Она подала им хорошего пива — не домашней варки,
Наконец, когда Рённев вернулась с кухни и уселась с вязанием поодаль от мужчин, заводчик стал излагать свое дело.
Ховард говорил «н-да» и «ага», но не произнес твердого «да».
Перевозки эти — дело малостоящее, он уже толковал с Рённев на этот счет. Если бы не повинность, то он, ей-богу, не стал бы…
К тому же у них в Ульстаде в этом году всего четыре лошади — маловато. Две большую часть зимы будут возить лес, а третья — верховая, и он не хотел бы мучить ее на тяжелой работе.
Заводчик пояснил, что за дополнительные перевозки плата будет выше, но Ховард так и не дал согласия. Подумать надо, сказал он.
Заводчик не настаивал. Они могут еще вернуться к этому делу, сказал он. Если Ховард будет весной или летом в главном приходе, пусть заедет на Завод. Между прочим, там опробуют разные новшества в земледелии, и Ховарду, наверное, будет любопытно познакомиться с ними: насколько заводчик понял господина Тюрманна, Ховард этим интересуется.
Рённев, услышав это, на мгновение застыла, но ничего не сказала.
Потом, пока не настало время ложиться, разговор шел о всяких пустяках.
Комната для гостей была просторная, постель мягкая, и гадюки в ней не было.
На следующее утро заводчик, позавтракав, поехал дальше, так ни о чем и не договорившись.
На Заводе и в кузнице
На другой день после отъезда заводчика Рённев почувствовала себя плохо и слегла. Простыла, наверное, сказала она, хоть на простуду это и непохоже. Главное, очень уж ее мутит. Не переберется ли Ховард пока в гостевую? Когда ей нездоровится, ей хочется быть одной. Ховард и так и этак предлагал помочь, но она улыбалась и с благодарностью отказывалась. Когда болеешь, мужчины только мешают.
Случилось это в среду. Четверг и пятницу она пролежала, но в субботу снова встала — слегка побледневшая и притихшая, но в остальном, казалось, вполне оправившаяся.
— Мне бы, конечно, еще денек-другой полежать, — сказала она, — но сегодня к вечеру приедет пастор и надо кое за чем присмотреть.
К вечеру действительно приехал приходский пастор Тюрманн. У него вошло уже в обычай останавливаться в Ульстаде. Кистер только радовался этому: его хуторок неподалеку от церкви был совсем крохотный, а кормил он восемь душ.
Ула Викен, новый старший работник у пастора, словно телохранитель, сопровождал его. На седле у Улы висело ружье: после снегопада во многих местах у дороги появились волки.
Пастор медленно, с трудом слез с коня. В последнее время двигаться ему стало нелегко, он, пожалуй, рановато состарился: ему, впрочем, было уже под шестьдесят. Увидев, что Рённев и Ховард вышли встречать его на крыльцо, он просиял.
Как всегда, пастор был ласков и говорлив. А Рённев умела принять гостей, на Заводе, видно, она прошла хорошую школу.