Заколдованный круг
Шрифт:
Пел он разные песни, все, что приходило в голову.
Мой конек стоит в конюшне, То не конь, а сущий клад: Позолочены копыта, Уши синие торчат.Или другую песенку, которая ему очень нравилась.
В Загорье однажды я пошел Ржицы себе купить. Купил я дюжину побродяжек И про рожь успел позабыть.Но всего чаще он распевал балладу о Вилеманне и Синей горе.
Тут18
По старинным верованиям тот, кто задел дикую былинку, дикий колосок, сбивается с пути.
Юн качал мехи, но частенько наведывался к наковальне посмотреть на работу — говорил, что хочет поучиться. Схватывал он все быстро и говорил, что работа эта веселая.
Он тоже начал напевать песни Ховарда.
— Занятно у тебя на родине поют, — сказал он. — Попытаюсь выучиться.
Вскоре он уже знал эти песни, — но петь их по-телемаркски так и не научился.
Ховард и Юн проработали в кузнице много дней.
Однажды свет в дверях заслонила какая-то фигура, и в кузницу просунулась благостно склоненная набок голова. Это был один из ближайших соседей, Ханс Энген, хэугианец, здешний праведник, как его — не слишком дружелюбно — называли в Нурбюгде. Ховард помнил его по свадьбе — он был только в первый день. На лице у Энгена словно застыли следы слез, пролитых над скверной человеческой. На полшага позади стоял его восемнадцатилетний сын, как и отец, склонивший набок голову, но следов от слез на лице его было пока еще поменьше. Он повторял все движения отца. Если отец делал шаг, то и сын делал шаг, если отец пятился, пятился и он.
Старуха Мари рассказывала Ховарду о Хансе. Хороший он хозяин, особенно с тех пор как стал хэугианцем — эти люди помогают друг другу, учат друг друга. Но вот веселым собеседником его не назовешь. И не приведи господь иметь такого отца. Когда его сын, меньшой Ханс, проказничал, бывало, мальчишкой, Ханс отзывал его, объяснял, что тот сделал плохого, и говорил под конец: «А теперь подумай об этом до субботы».
А в субботу уводил мальчонку в дровяной сарай и порол, часто до крови. Крики несчастного ребенка были слышны на всех соседских хуторах.
Так мальчик и стал забитой тенью своего отца.
— Бог в помощь! — сказал Ханс. — Слышу, поете вы. Хороший обычай. Я сам тоже часто пою, как умею. Нельзя забывать господа, ни трудясь, ни отдыхая. Хм. А вот тот псалом, что ты пел, я такой мелодии вроде бы не слышал…
— Это псалом из Телемарка, —
Юн растягивал мехи в углу и ухмылялся. Хэугианец заметил это, но виду не подал. Ему не с руки было оскорбиться и уйти, слишком уж хотелось узнать, чем тут занимаются.
Ага, стало быть, они мастерят железные лопаты, вилы и кирки. На вид неплохо. А они не слишком тяжелы будут?..
— Поднатужиться придется, — ответил Ховард. — В Писании сказано: «В поте лица твоего будешь есть хлеб».
Верно, верно. Но вот он по простоте душевной всю жизнь считал, что железо землю отравляет…
— Посмотрим, — сказал Ховард. — Что-то в тех местах, где сейчас и плуги, и бороны, и лопаты, и вилы из железа, не замечали этого.
Да, да, верно. В столице — и в других больших городах — там, конечно, в этих делах больше смыслят, чем тут у нас в глуши, где народ по простоте душевной только пахать умеет.
На это Ховард ничего не ответил, а хэугианец, еще раз обшарив взглядом кузницу, отправился восвояси, благостно склонив набок голову.
— Ты бы как-нибудь при случае научил меня этому псалму, — сказал он на прощание.
Да, мужик неглупый. Но вот этот вечный его благостный вид, ну прямо ни дать ни взять Иисус!
— Тьфу ты, что за дрянь человек!
Юн даже сплюнул.
И ходят вот такие, склонив набок голову, и святыми себя называют! А этот придурок, что за ним все время по пятам таскается! Папаша из него ремнем все мозги выколотил — начал, когда тот еще и ходить-то не умел, и довел его до того, что он теперь, забитый, словно тень за отцом бродит. Если, конечно, не считать случаев, когда он вешаться пытался. Юн сам в последний раз помогал веревку резать и вынимать его из петли. Тьфу ты, что за дрянь человек. Уж Керстаффер, и тот лучше…
Юн, можно сказать, накликал. Не прошло и минуты, как Керстаффер просунул в дверь свое узкое злое лицо с торчащими седыми волосами.
Он и на этот раз не поздоровался. Ему хочется узнать, чем они тут занимаются. Вот как? Железные лопаты и вилы? А землю это не отравит?
Да, подумал Ховард, вопрос этот нескоро забудешь. Теперь его начнут задавать хусманы — те из них, у кого дело на уме, а не одно зубоскальство.
Керстаффер получил ответ на свои вопросы и ушел, опять-таки не попрощавшись.
Рённев в эти дни ходила встревоженная. Она не спрашивала, чем они занимаются, расспросы были не в ее привычках. Но она несколько раз отыскивала повод наведаться в кузницу — приносила поесть — и кое-что разглядела.
Ей не давала покоя какая-то мысль.
— Так ты, значит, к тому же настоящий кузнец, — сказала она, — этого я не знала. Видно, удачнее я купила, чем думала…
— Ну уж, настоящий… Но вот лопату паршивую я, правда, сделать могу, чтобы было чем копать, пока нет денег на новую.
Да. А борону и плуг он тоже собирается выковать? Она думает, что эти далеры…
Но Ховард ответил, что нет, борону и плуг он ковать не собирается. Это ему не по плечу. Борону он, вообще-то говоря, уже купил в городе, а плуг ему дадут на время в пасторской усадьбе. Через несколько дней Ула привезет все на лодке. Это деньги сбереженные. А деньги сбереженные — это, говорят, деньги нажитые.
Ему ни за что не хотелось, чтобы она — теперь — предлагала ему денег. Он и сам не знал почему.
— Я видела, что Керстаффер сегодня в кузницу заглядывал, — сказала вечером Рённев. — И снова напоминаю тебе: берегись его, не желает он тебе добра. Он считает, что ты украл у него Ульстад. Ну, да я тебе это уже говорила.
Она рассмеялась.
— Пока я во вдовах ходила, ко мне и Ханс Энген несколько раз наведывался. Он тогда тоже вдовцом был.
Ханс все старался доказать, будто это промысел божий, вроде бы перст свыше, что Ула на себя в лесу дерево свалил. Господь, мол, узрел, что оба хутора составляют одно целое.