Закон меча. Трилогия
Шрифт:
Однако не такой уж он и аскет – длинные волосы молодого священника вовсе не слипались жирными сосульками, они были тщательно вымыты и завивались. Отшельники, как и фанатики любого пошиба, редко следят за собой. Как правило, они очень неряшливы и от них неприятно пахнет. Да чего уж там – смердит.
– Что привело тебя, любезнейший? – спокойно спросила Елена, не стремясь пленить и обаять.
Иподьякон молча поклонился и произнёс:
– Святейший патриарх Феофилакт просил тебя, великолепная светлейшая, посетить его дом для важного разговора. Когда прикажешь ждать тебя?
Голос у гостя был глубок, но резок. Наверное, подумала Елена, кричит он с завизгом…
– Я не заставлю святейшего ждать, – ответила женщина любезностью, – и отправлюсь
Иподьякон снова согнулся в поклоне.
Елена Мелиссина быстро переоделась в скромное платье и накинула на плечи мафорий. Набрасывать накидку на голову она не стала – не вышло бы. Волосы Еленины были настолько густы, что их копну невозможно было обжать одной ладонью – не хватало и двух.
– Я готова, – сказала зоста-патрикия, появляясь.
Маячившему в дверях Игнатию Елена велела присматривать за домом и зашагала к выходу. Спускаясь по лестнице, она испытала полузабытое возбуждение. От иподьякона пахло ладаном и свечами, а она учуяла запашок тайны, почувствовала на губах металлический привкус опасности.
Выйдя на улицу, Елена подосадовала на глупые местные законы, запрещавшие передвигаться на лошадях верхом. Константинопольский эпарх был единственным в городе человеком, пользовавшимся привилегией раскатывать в грохочущей повозке-каррухе, все остальные ходили пешком или ездили на осликах. Можно было, конечно, купить восьмерых здоровых рабов, чтобы они таскали её на носилках-октофороне, но это было как-то глупо. Один необученный раб стоил тридцать номисм. Потратить двести сорок золотых монет лишь для того, чтобы иногда тебя выносили в город? Нет, денег у неё хватит, а что потом? Содержать восьмерых бездельников? Ещё чего не хватало! Лучше уж пройтись пешком – это, кстати, полезно для здоровья.
Выйдя на форум Константина, Елена свернула на Месу. Резиденция патриарха находилась неподалёку от Великой церкви,[174] туда Мелиссина и держала путь. Рядом неслышной тенью реял иподьякон.
В патриаршем дворце было на редкость малолюдно. Обычные просители из дальних монастырей и киновий уже покинули обитель святейшего, только во внутреннем дворике были заняты беседой Мануил Атталиат и Василий Катакил. Они бродили по дорожкам средь подрезанных кустиков мирта и вежливо противоречили друг другу, не горячась понапрасну, но терпеливо склоняя собеседника к признанию своей правоты. Впрочем, моложавый Атталиат, в отличие от престарелого Катакила, не был настолько уж поглощен разговором, чтобы не заметить присутствия Мелиссины. Улыбаясь дружески, он поклонился зоста-патрикии, и женщина ответила протомагистру тем же.
Иподьякон, так и не назвавший своего имени, исчез, зато появился грузноватый помощник патриарха. Низко прогнувшись перед зоста-патрикией, он отпахнул тяжелую парчовую занавесь, густо расшитую золотыми крестиками, и пропустил Мелиссину в мрачноватую приемную, обитую темно-зеленым бархатом.
– Его Святейшество ожидает великолепную светлейшую в покоях, – почтительно проговорил помощник. – Я провожу.
– Сделай милость… – небрежно измолвила Елена.
Помощник повел гостью анфиладой полутёмных комнат, спустился по узкой лестнице, улиткой раскрутившейся в обширный покой, где стояли всего пара кресел и низкий столик, зато целая стена во много-много рядов была заставлена досками икон. Перед иконостасом стоял молодой мужчина лет двадцати, почти юноша, довольно высокий для ромея, с бледным лицом, оттенённым чёрной ухоженной бородкой. Его тонкий хрящеватый нос портили широковатые ноздри, а густые брови, почти сросшиеся на переносице, гасили блеск чёрных глаз, то ли злых, то ли просто тёмных. Впалые щеки придавали молодому человеку видимость борца за веру, но тщательно причесанные и напомаженные волосы исправляли обманчивое впечатление. Это и был Его Святейшество патриарх Феофилакт.
– Я пришла по первому зову святейшего, – сказала Елена и слегка поклонилась – большего уважения к этому мальчишке, променявшему Святую Софию на конюшню, она не могла проявить,
– Да-да, – засуетился патриарх, словно не зная, чем себя занять, и вывернулся-таки, велел помощнику: – Вина, Евсевий!
Молодчик, занявший патриарший престол, устроился поближе к иконам, усадив Мелиссину лицом к свету. Евсевий бесшумно метнулся в угол, где на резной подставке стоял ларец из чёрного дерева, вынул оттуда два древних бокала, вырезанных из горного хрусталя, и наполнил их вином. И покинул покои, пятясь задом и склоняясь в пояс.
Елена слегка пригубила вина, её брови поднялись, выражая приятное удивление, и бокал опустел на четверть. Феофилакт только подержал сосуд в руке, словно грея напиток, и любуясь им на просвет – вино отдавало рубином.
– Как мне стало известно, тебе, великолепная светлейшая, поручались весьма ответственные и… э-э… щекотливые дела? – начал он издалека.
Мелиссина холодно усмехнулась.
– Дела мои лишь для ушей императора, и даже грехи мои требуют тайны и покрова молчания.
– Конечно-конечно! – заспешил патриарх. – Я только хочу напомнить великолепной светлейшей не столь уж давнее прошлое, памятью вернуться ко временам предшественника моего, патриарха Фотия… Считаю, что многие победы и успехи этого мирянина, капризом базилевса посвящённого в духовный сан, – Феофилакт словно намекал Елене на собственный, небеспечальный опыт, – добывались трудами Константина Философа, сына Льва, перед самой смертию своей принявшего постриг и наречённого Кириллом. Константин Философ был секретным посланником патриарха, самым надёжным и умелым. Чем только не занимался сын Льва! И шпионил, и людей похищал, убивал врагов церкви, каверзы строил сарацинским эмирам, лбами сталкивал вождей варварских племён… Молодой совсем был, а сколько подвигов за веру и державу совершить успел! Числился же Константин иереем и хранителем патриаршей либереи. Считалось, что тайные поездки его в Багдад, Рим, Кордову, Александрию, в Итиль хазарский связаны были с богословскими прениями… – тут Феофилакт тонко улыбнулся: – Ну, мы-то с тобой понимаем, каким богословием занимался патриарший посланник… Однако всё, что он совершил, – строго добавил святейший, – деяниями было богоугодными и для христолюбивой империи нашей зело полезными!
– Святейшему угодно, – прямо спросила Елена, – чтобы его тайной посланницей стала я?
– Да! – облегчённо выпалил патриарх и сразу повеселел. – Мне и… Ну, неважно. Да… Есть дело, кое я не могу поручить могучему воину или велеречивому послу, но женщина способна с ним справиться, особенно такая, как ты, великолепная светлейшая…
В этот момент в комнату вошёл Котян и поклонился – сначала Елене, затем Феофилакту.
– Святейший, – громко сказал он, – Ундина рожат!
Патриарх взволнованно вскочил.
– Уже?! – воскликнул он.
Рванувшись было к выходу, он нетерпеливо сморщился и повернулся к Мелиссине с видом величайшей неохоты – и с покорностью судьбе.
– Дело таково, – заговорил Феофилакт торопливо, не смущаясь присутствием конюшего. – В Риме творится безобразие, исходящее от сенатриссы Марозии, ныне ставшей третьей женою короля Италии Гуго Арльского – между прочим, брата её второго мужа Гвидо! Разве это не случай отвратительнейшего кровосмешения? В граде, осиянном служением святого Петра, установилась похабная порнократия, кощунственное правление блудниц! Отец Марозии Теофилакт правил Римом, будучи и консулом, и комитом Тускулума, и дуксом,[175] и папским казначеем. Папа Сергий III превратил двор понтифика в подлинный воровской притон! Он отдал Теофилакту все светские полномочия, а пятнадцатилетняя Марозия стала его любовницей… – Святейший взволновался и быстро облизал губы. Тут же опомнившись, он неодобрительно покачал головой и продолжил обличать нравы латинян: – Следующим папой стал любовник Марозии – Анастасий III. Но он недолго осквернял Святой престол, следом за ним папскую тиару примерили креатуры уже мамочки Марозии – Теодоры. Она подсадила папу Ландона, а затем – Иоанна Х.