Закон Мерфи в СССР
Шрифт:
— Леонид Семенович, физического урона? Серьезно? А запас маны значок "Теплоконтроля" не увеличивал.
— Вот точно такое же несерьезное отношение к методам "тяп-ляповцев" и привело к тому, что для устрашения непокорных фарцовщиков и цеховиков, а так же внушения ужаса казанцам, стала применяться тактика "пробегов", — нахмурился Каневский и пошевелил усами. — Так, например 31 августа 1978 года такой "пробег" был осуществлен в район Речного вокзала. Полсотни подростков, вооружённых огнестрельным оружием и металлическими прутьями, растеклись по переулкам,
— И что, вы думаете в Минске орудуют последователи "тяп-ляповцев"? — спросил я.
На что получил закономерный ответ в воздух:
— Есть медицинская теория, по которой одним из признаков серьезного психического расстройства является наделение выверта собственного подсознания человеческими чертами и попытки общения с ним. Так, например, известный американский преступник Билли Миллиган...
— Леонид Семенович! Ну что вы начинаете? Помогли бы хоть раз по-человечески!
— Воўк не палюе, там, дзе жыве! — внезапно по-белорусски выдал Каневский, воздев палец к потолку "рафика".
Микроавтобус тряхнуло особенно сильно, мою башку подбросило на спинке сидения так резко, что я клацнул зубами и прикусил язык.
— Ыть! — только и сказал я, приходя в себя в атмосфере джазовой музыки и хриплого гроулинга солиста.
Водитель курил в полуоткрытое окно, и косился на меня подозрительно. Кажется, объем ваты в его ушах значительно увеличился.
— Это часто с вами? — спросил он чрезвычайно громко
— Что — часто? С-с-с-с... — язык, честно говоря, побаливал.
— А?! Во сне, говорю, часто бормочете?
— Редко, — отрубил я. — Есть у кого-нибудь спиртное? Рот прополоскать, язык прикусил.
Мы проезжали Паричи, и местные жители шарахались в стороны, прочь с обочин, напуганные вокальными трелями и руладами джазмэна, стонами саксофона и ревом тромбона.
* * *
Честно говоря, выбравшись из "рафика" у Дубровицкого городского дома культуры, я с облегчением выдохнул: обратно я поеду поездом! Играли джазисты слишком громко, пусть и небесталанно, и спиртного у них было чересчур много. Они что им, трубы свои протирают?
Сразу решил зайти в редакцию: поздороваться и договориться о совместной поездке на спиртзавод. Даня там явно найдет про что написать — рубрика "Люди труда" бездонна! А ехать в компании с ним, Стариковым и Анатольичем — это будет явно очень веселое мероприятие!
По знакомой дорожке за пару минут я дотопал до знакомого до боли здания и поднялся на ступеньки крыльца. Только я потянул за ручку, растягивая удерживающую дверь пружину, только шагнул внутрь, как Алёнушка из приемной сказала:
— Ах!
А Анатольич из коридора сказал:
— О Белозор! Будем называть вещи своими именами: ты очень кстати. Пойдем таскать макулатуру.
И
— И как тут обстановка? — уточнил я у Староконя.
— Дурдом! — откликнулся Анатольич. — Ариночка Петровночка с мужем развелась, Стариков наоборот— с Май расписался. Рубан с инфарктом в больнице лежит, вместо него вроде как в партком Драпезу из водоканала подтянуть собрались. Жопа полная! Светлова держит оборону — ее тоже хотели наверх утащить, но ей да пенсии два года, на кой хер оно ей надо?
— А ты?
— А я к жене вернулся, — усмехнулся Анатольич.
— А уходил?
— Два раза!
Это всё стоило переварить. Стариков и Май? Перемены в райкоме? Тут у них свои страсти и свои тайны мадридского двора, куда там фруктовой мафии и "пробегам" по Минску!
— А санаторий? Построили?
— Так Исаков же приезжал ленточку перерезать! Ввели в срок, представляешь? А на ПДО новый цех открыли, под какую-то модную мебель... Ми-ни-ма-ли-зм, говорят. Расхватывают чуть ли не с конвейера!
— А мебель делают на конвейере? — поднял бровь я.
— А? Ой, не занудствуй, Гера, а то медовухой без тебя определяться будем!
— И что, хорошая медовуха?
— Пьется — монотонно! — усмехнулся Анатольич, с кряхтеньем подставляя руки под очередной увесистый тюк с бумагой.
Из окон соседней хрущевки доносились ароматы жареной с луком картошки и маринованных помидорчиков. Их доносил гуляющий между домами свежий ветер, который сбивал с ветвей берез и ясеней последние листочки, заставляя их вальсировать и медленно опускаться на землю. На козырьке над подъездом сидела ворона и материлась в голос, поглядывая черными бусинками глаз на пробегающих мимо двух ледащих кабыздохов: оранжевых, кудлатых, с хитрыми мордами.
— Ма-а-анька, там твоя Беллочка опять с каким-то рыжим кобелем из дому сбежала! — раздался истошный вопль откуда-то сверху.
Ей-Богу, я подумал что это — про собак! Ан нет, из дома напротив послышалось:
— Это не кобель, это Савка из пятого подъезда, он стоматолог! — голос был куда как противный.
— А, ну если стоматолог — то и черт с ним! — громогласно возопили сверху.
Мы продолжили разгребаться с макулатурой, и когда "каблучок" был доверху забит бумагой, Анатольич вдруг взявшись за ручку водительской дверцы остановился:
— Ещё ж одна новость есть! Как раз по твоей части!
— Ну, ну?
— В посадке около новой больницы алкаши маньяка нахлобучили! — радостно поведал Староконь.
— Маньяка? — удивился я.
Вот какое у человека мнение обо мне сложилось. Алкаши, маньяки, нахлобучка — всё это моя тема, оказывается...
— Ну, трясунца! Он к беременным, что с женской консультации на остановку шли, с мудями своими подкатывал — уже больше месяца. А мужики там каждый день заседали со спиртными напитками, в халабуде своей, фанерной, под соснами. Ну и выследили его, и нахлобучили!