Закон о детях

Макьюэн Иэн Расселл

Они будто очнулись от сна и стояли рядом, лицом к залу. Им громко аплодировали, но здесь всегда аплодировали громко. И таково было великодушие предрождественского Большого зала, что самыми громкими рукоплесканиями часто награждали более слабых исполнителей. Только встретив взгляд Марка и увидев блеск в его глазах, она уверилась, что они смогли подняться над уровнем обычной любительской игры. И привнесли в песни что-то свое. Если была среди слушателей женщина, на которую он хотел произвести впечатление, то он растопил ее сердце в старомодном стиле, и она непременно должна влюбиться в него.

Они заняли свои места, приготовясь к Малеру, и зал мгновенно стих. Сейчас она была в одиночестве. Длинное вступление создавало иллюзию, что пианист сам сочиняет его по ходу дела. С бесконечной терпеливостью прозвучали две

ноты, потом повторились, и добавилась третья, три повторились, и только с четвертой, наконец, потянулась вверх одна из самых красивых мелодий, написанных Малером. Она не чувствовала себя беззащитной. Ей удалось даже то, чего достигают первоклассные пианисты, – добиться колокольного призвука от некоторых нот над до первой октавы. В других местах, ей казалось, за счет своего туше она могла внушить слушателям, что они слышат арфу, звучащую в оркестровом оригинале. Марк сразу попал в тон спокойной покорности судьбе. Он почему-то настоял на том, чтобы петь по-английски, а не по-немецки – эта вольность дозволялась только любителям. Выигрыш был в том, что все сразу же понимали настроение человека, уставшего от суеты. Я словно умер для мира. А эти двое, почувствовав, что владеют аудиторией, воодушевились. Но еще Фиона чувствовала, что движется степенным шагом к чему-то ужасному. Верно чувствовала, или это был обман чувств? Она узнает, только когда музыка кончится – тогда и займется этим.

Снова аплодисменты, сдержанные поклоны, крики «бис». Кое-где даже затопали, топот усилился. Артисты переглянулись. На глазах у Марка были слезы. Она чувствовала, что улыбка у нее деревянная. С металлическим вкусом во рту она села за рояль, и публика затихла. Несколько секунд она сидела, потупясь, держа руки на коленях, и не смотрела на партнера. Из тех пьес, что знали наизусть, они заранее выбрали «An die Musik» [28] Шуберта. Их любимую. Безотказную. По-прежнему не поднимая головы, она положила пальцы на клавиатуру. Тишина была полная, и наконец они начали. Может быть, дух Шуберта благословил это вступление – но три восходящие ноты, арпеджо, нежно отозвавшееся тише и еще тише, а затем разрешение – были написаны не его рукой. Тихо повторявшиеся ноты в глубине – не кивок ли в сторону Берлиоза? Как знать? Может быть, и песня Малера, с ее меланхолической покорностью, неосязаемо помогла Бриттену в его переложении. Фиона не послала Марку извиняющегося взгляда. Лицо ее затвердело, как перед тем – улыбка, и она смотрела только на свои руки. У него были считаные секунды, чтобы переключиться, но он вдохнул, он улыбнулся, и голос его был нежен, и еще нежнее во втором куплете.

28

К музыке (нем.).

У тихой речки в поле меня ты обняла.Твоя рука, родная, как снег – белым-бела.Нарвать бы маргариток. Не нужно алых роз.Но я был глуп и молод, а ныне полон слез.

Эта аудитория всегда была щедрой, но стоя аплодировала редко. Подобное приличествует поп-концертам, так же, как свист и выкрики. Однако сейчас все вскочили как один – даже, после некоторых колебаний, старшие из судейских. Энтузиасты помоложе выкрикивали и свистели. Но похвалы Марк Бернер принимал один – положив руку на рояль, улыбаясь и признательно кивая, – и озабоченно смотрел вслед своей пианистке, которая быстро прошла по сцене, глядя под ноги, спустилась по ступенькам и мимо ожидавшего своей очереди струнного квартета устремилась к выходу. Все подумали, она чересчур переволновалась на сцене, и бенчеры и их друзья захлопали еще громче, когда она прошла перед ними.

* * *

Она нашла пальто и, не обращая внимания на ливень, дошла до дома со всей быстротой, какую позволяли высокие каблуки. В гостиной еще горели две неосмотрительно оставленные свечи. Стоя в пальто, с прилипшими к голове волосами – капли скатывались по спине с затылка до поясницы – она пыталась вспомнить имя женщины. Столько всего случилось с тех пор, как Фиона думала

о ней в последний раз. Она помнила ее лицо, голос… всплыло и имя. Марина Грин. Фиона вынула телефон из сумочки и позвонила ей. Извинилась за поздний звонок. Разговор был короткий. Там кричали младенцы, а у самой Марины голос был усталый и огорченный. Да, она может подтвердить. Месяц назад. Сообщила известные ей подробности и удивилась, что судью не поставили в известность.

Фиона продолжала стоять, почему-то уставясь на тарелку с едой, приготовленной мужем, в голове – защитная пустота. Музыка, которую она только что исполняла, не звучала в ушах, как бывало обычно. Концерт был забыт. Нервная система это позволяла – не думать, мыслей не было. Минута шла за минутой, сколько их было – неизвестно. Звук заставил ее обернуться. Огонь в камине был при последнем издыхании. Топливо осело на колосник. Она подошла, опустилась на корточки и принялась разводить огонь – брала не щипцами, а пальцами кусочки угля и дерева и клала на тлевшие угли. Три раза качнула мехи, занялась сосновая щепка, огонь перекинулся на две деревяшки побольше. Она придвинулась ближе, и теперь все поле зрения было занято зрелищем огненных язычков, бегающих и пляшущих над чернотой углей.

Наконец появилась мысль в форме двух настойчивых вопросов. Почему ты мне не сказал? Почему не попросил помощи? И воображаемый голос внутри, ее собственный, ответил. Я просил. Она встала с болью в бедре и пошла в спальню за стихотворением, полтора месяца пролежавшим в тумбочке. Ей мешал перечитать стихи мелодраматический тон, пуританская ссылка на сатану, внушившего порыв к свободе, желание бросить в воду тяжкий крест, принять целомудренный поцелуй. Что-то душное, затхлое было в его христианской атрибутике – крест, иудино дерево, этот поцелуй. А сама она – раскрашенная дама, рыба в радужной чешуе, коварное создание, сбившее поэта с пути и поцеловавшее его. Да, поцелуй этот. Ее вина – из-за этого она и отстранилась.

Она снова присела перед камином и положила стихотворение на ковер. Наверху листка остались угольные отпечатки пальцев. Она сразу перешла к последней строфе: Иисус шагает чудесным образом на воде и объявляет, что это сатана принял облик рыбы, и поэт «должен заплатить сполна».

А поцелуй иудин, Учителя предавший,Да будет он…

Она взяла очки со столика за спиной и наклонилась к листку, чтобы разобрать зачеркнутые и обведенные слова. «Нож» был зачеркнут, «заплатить» – тоже, и «пусть он», и «вина». Слово «сам» было зачеркнуто, восстановлено и опять зачеркнуто. «Проклят» заменено на «сгинет», а «тонет» на «топит». «Будет» не обведено, а парит над неразберихой, указывая стрелкой, что заменит «и». Фиона начала понимать его метод и почерк. И уяснила, все сложилось. Сын Божий проклял.

Да сгинет тот, кто своей рукой утопил мой крест.

Она услышала, что открылась входная дверь, но не оглянулась. В такой позе и увидел ее Джек, проходя мимо гостиной на кухню. Он подумал, что она возится с камином.

– Растопи пожарче, – бросил он. А потом уже издали: – Ты была великолепна! Все в восторге. И так трогательно!

Он вернулся с шампанским и двумя чистыми бокалами. Фиона встала, сняла пальто, бросила его на спинку кресла, сняла туфли. Она стояла посреди комнаты, не двигаясь, ждала. Он не заметил ее бледности, дал ей бокал, и она держала его, дожидаясь, когда он нальет.

– Волосы мокрые. Принести тебе полотенце?

– Высохнут.

Он вынул металлическую затычку, наполнил ее бокал, потом свой и, оставив его на столике, подошел к камину, высыпал в огонь ведерко угля, а сверху поставил шалашиком три полена. После этого включил проигрыватель с пластинкой Джарретта.

Она тихо сказала:

– Джек, не надо сейчас.

– Ах, конечно. После концерта. Глупость с моей стороны.

Она видела, что он хочет поскорее вернуться к тому, на чем они расстались перед концертом, – и пожалела его. Он старался изо всех сил. Скоро захочет поцеловать. Он вернулся к ней от стола, и в тишине, шипевшей у нее в ушах с того момента, как смолк проигрыватель, они чокнулись и выпили. Потом он заговорил об их с Марком выступлении, о том, как он прослезился от гордости в конце, когда все встали, о том, что после говорили люди.