Закон отражения
Шрифт:
Ибо генералу перевалило за сорок, а Геллер только-только подходил к двадцатипятилетнему рубежу. Мальчишка в глазах стареющих вояк, наглый, необузданный, к тому же выскочка, которого невесть за какие заслуги пригрел нынешний Император.
Командор пожал плечами.
– Пусть себе примыкают, Гассет. Лишние люди – это не так уж и плохо. Пусть их научат держать в руках хоть какое-нибудь оружие…
Генерал скривился, будто съел что-то невероятно пакостное и, ловко развернув лошадь, помчался к своим полкам.
Геллер вновь остался один – в авангарде многотысячной армии, черной
Впрочем, ему было не привыкать. Он уже очень давно был один – ровно с тех пор, когда страшные гвардейцы выбирали крепких мальчишек для забав юного наследника престола. Геллер не любил вспоминать об этом – но время от времени заново переживал тот миг, когда его скрутили по рукам и ногам, как барана, и поволокли к крытому возку, где уже трепыхались другие мальчишки. Снова и снова перед глазами вставало лицо матери, которая, как волчица, бросилась на гвардейцев – чтобы защитить единственного сына. Один из воинов, зло засмеявшись, ударил ее по лицу, да так, что она отлетела на пару шагов, ударилась о стену хижины и неуклюже забарахталась на земле, пытаясь подняться. Отец же… Геллер долго не мог понять, почему отец стоял в стороне и безучастно наблюдал за происходящим. Только много лет спустя узнал, что ему заплатили за мальчишку – как это делают работорговцы, скупая молодняк.
Многоголосый гул, вплетающийся в бряцание железа, скрип повозок и лошадиное ржание. Армия ползет и ползет вперед, преодолевая лигу за лигой, все ближе и ближе к тому месту, где впадает в Лакку Эйкарнас – река Дэйлорона. Впереди, до самого горизонта – изумрудная, волнующаяся под дуновением ветра степь. И только там, где небесный купол почти касается земли – в сизой дымке плавают мутные силуэты гор.
Геллер, прикрыв ладонью глаза, поглядел на солнце: начав клониться к горизонту, светило не торопилось покинуть свои хрустальные владения. Еще много часов пройдет, прежде чем ночь мягко вступит в мир…
Тоска, вечная подруга одиночества, снова обвивала змеей сердце, сдавливая, отнимая тепло. Геллер усмехнулся – в присутствии Императора ему было легче. По крайней мере, тогда он думал о службе – и не вспоминал…
… Их долго гнали куда-то, давая отдохнуть только ночью, поднимая с рассветом. Почти не кормили, раз в день бросая в толпу черствый, плесневелый хлеб. Двух мальчишек – более слабеньких, чем прочие, попросту затоптали их товарищи по несчастью. Воды тоже давали очень мало – так, что во рту было сухо.
На пятый день перехода еще три маленьких пленника не смогли подняться и идти дальше; вербовщики освободили их из «связки», оттащили с дороги – а караван двинулся дальше.
Потом минуло еще несколько дней – но Геллер уже не считал их.
Смутно помнил белые башни и крепостные стены Алларена в кровавом свете заката. Помнил, с каким трудом давался каждый следующий шаг, как неистово плясали перед глазами черные точки– но это ничуть не мешало драться, сбивая в кровь кулаки, за каждый кусок хлеба.
Он был маленьким, озлобленным волчонком, вздыбившим шерстку на загривке и готовым если не загрызть, то уж по крайней мере искусать любого, кто станет между ним и хлебной лепешкой. Голод выгрыз все
Геллер едва мог передвигать ноги, когда их провели сквозь огромную арку ворот, но все же шел. Помнил, как гвардейцы, переговариваясь меж собой, смеялись и говорили, что ни разу не водили такой товар в Алларен, да еще к императорскому двору.
У Геллера не осталось тогда сил удивляться. И равнодушно брел он по плиткам из розового и зеленого камня, коими была замощена улица, мимо высоких каменных домов, с огромными окнами из разноцветных кусочков стекла, составляющих картины, мимо аккуратных клумб, засаженных небывалыми цветами.
Стемнело, а их все вели и вели, даже не думая останавливаться на ночлег. Когда же на небе загорелись первые звезды, их загнали в небольшие ворота – и Геллер понял, что это конец путешествия. Они оказались в огромном, совершенно пустом зале, с полом из белого камня (о том, что это мрамор, он узнал позже). Стены тоже были белыми, словно их мыли каждый день. Из двери в конце зала вынырнул седой господин в черном камзоле, в сопровождении четырех гвардейцев. Видом своим он живо напомнил Геллеру хромого ворона, что несколько лет жил вместе с ними, довольствуясь хлебными крошками, – такой же сухонький, носатый и черноглазый.
Нацепив на нос странный предмет, состоящий из двух круглых стеклышек и проволочной перемычки, господин окинул взглядом мальчишек, хмыкнул – и скрипуче приказал всем раздеться.
Когда его желание было исполнено, внимательно осмотрел каждого пленника, неприятно оттягивая веки, заглядывая в рот, щупая плечи, живот, словно и не люди были перед ним, а бессловесная скотина. На некоторых, более худеньких и слабых, он кивал гвардейцам; те ловко отстегивали мальчишек от общей связки и уводили в черный провал двери.
Больше их Геллер никогда не видел.
Оставшихся – а их было не более двух десятков – повели дальше. Этой же ночью Геллер впервые познакомился с мылом и мочалкой. Затем, когда он уже был готов упасть, закрыть глаза и ждать смерти, им выдали холщовые штаны и рубахи – и оставили в небольшом помещении без окон.
Единственное, на что хватило сил у будущей тени императора – это кое-как натянуть на себя одежду и заползти в угол. Глаза закрылись сами собой, и он провалился в жадную бездну сна.
… Наследника Геллер увидел только через несколько дней. Дело было так: после не очень сытного обеда он сидел у коновязи на заднем дворе и размышлял, где бы стянуть еще хлеба. Привезенные неизвестно зачем мальчишки целыми днями слонялись по задворкам, не зная, чем себя занять; кормили их раз в день – и никто не занимался ими. Словно тот, кто приказал отобрать их у матерей, позабыл о своей затее.
Геллер сидел на корточках, задумчиво чертя в пыли круги прутиком. Время от времени мелькала мысль о том, чтобы сбежать, но он тут же одергивал себя. До дома он сам бы не добрался, а от мысли о попрошайничестве в столице начинало мутить. А здесь – хоть и странно все это – раз в день дают тарелку пустой похлебки с хлебом. Лучше, чем ничего.