Закон полярных путешествий: Рассказы о Чукотке
Шрифт:
Машина остановилась за Вахтанговским театром напротив магазина «Авторучки». Левочкин поискал двухкопеечную монету, пошел к телефону-автомату.
Была поздняя ночь.
— Ага, путешественник вернулся! — звучал в трубке родной голос. — А в день отлета зайти не соизволил? Ну-ну! И Стаса бедного небось замучил, да?
Это была жена их друга, арктического человека, ученого и путешественника, умершего три года назад.
— Чего звоните? Берите такси и ко мне! Немедленно! Часу вам как раз хватит! И ничего не добывайте, чай у меня есть и все остальное. Ося, такси и дуй
— Спасибо, — сказал Ося. — Я вот сейчас отпущу такси и…
— Почему «отпущу»?
— Да я звоню из подъезда, из автомата!
— Ну, голубчики! Только появитесь! Ох и достанется!
Стояли два северянина, счастливые, на Арбате, в прекрасном городе Москве.
Все быть может в такую погоду
Поздней осенью экспедиция свернула работы, и Николай Зингер остался на острове один до будущей весны в качестве сторожа экспедиционного оборудования и смотрителя маяка. Маячок хоть и был автоматическим, но глаз за ним нужен — мало ли что.
Чтобы не было так скучно коротать полгода — с октября по март — начальник оставил ему собаку, беспородного пса по кличке Галс. Вообще-то его звали Галстук, но гидрографы вели промеры со льда галсами, вот и сократили его имя до привычно профессионального — Галс. Хоть и невелика от собаки польза, да, глядишь, и облает вовремя медведя, если тот появится. К тому же кто, как не собака, скрасит одиночество в долгой полярной ночи?
На восточном берегу острова километрах в тридцати — полярная станция на пять человек, туда бы перебраться на зиму, но у Зингера предписание — жить на базе, и он живет, соблюдает инструкцию, хоть ему и тоскливо.
Если для Зингера приходит на полярку радиограмма или вертолет когда занесет газеты да письма, снаряжается тогда на полярке упряжка, кто-нибудь из зимовщиков дня на два едет к Николаю в гости. А если некогда или неохота, просят попутную охотничью нарту — на острове две охотничьи избушки, на сезон с октября по апрель приезжают с материка эскимосы — две семьи, старики со своими старухами. Все побережье вокруг острова — их сплошной охотучасток, всюду капканы — на берегу и во льдах, в гости ездить охотники любят, уговаривать не надо, а расстояние для упряжки не помеха.
Так и живет Зингер — от людей до людей. От почты до почты. От радиограммы до радиограммы. С видом на море, на льды, на окружающие лагуну сопки.
Зингер смотрит на окно, но на дворе пурга, и если б пурга прекратилась, то стало бы видно палатку (полузанесенный снегом продуктовый склад), затянутый парусиной трактор ДТ, дощатое узкое строение (там движок), деревянный балок на санях (там инструменты и приборы), груду бочек из-под соляра, бензина и керосина. Вот и вся база. А жилой дом, в котором коротает дни и ночи, вернее, сплошную полярную ночь, Николай Зингер, поставлен капитально. Его собрали прошлым летом из готовых деревянных панелей. Большой коридор, три комнаты, кухня — можно топить углем, дровами или при помощи доморощенной конструкции соляром — и, что далеко не мелочь, туалет в коридоре, рядом с кладовкой и загородкой для пресного льда.
Одна
Вторая комната — жилой отсек для гидрографов, кубрик, как они его называют, по всем стенам двухъярусные нары, всего на двенадцать человек.
Третья комната — столовая. В ней-то, собственно, и живет Николай Зингер, из нее-то и смотрит сейчас в занесенное снегом окно.
Столовая — самая теплая комната в доме, сюда и перетащил Николай на время зимовки раскладушку и спальный мешок. Когда он на кухне готовит еду, вторая половина кухонной печи (так уж построен дом) одновременно обогревает и столовую. А в служебном кабинете и в кубрике — бодрящий рабочий холодок, но жить можно, никто не жаловался.
Сегодня он проснулся рано от какого-то неясного шума. Долго лежал в мешке, прислушиваясь. Потом понял — это шуршит снег, начинается метель. Вскоре запело в трубе, засвистело, завыло, и наконец, все слилось в сплошную какофонию.
Николай поплотнее прикрыл дверь в коридор, чтобы не нанесло снегу, приготовил завтрак и за плотной вкусной едой попытался посмотреть на себя и свою жизнь со стороны. Галстук не мешал его внутреннему монологу, дремал у печи, знал, что в такую погоду о прогулке и думать нечего.
«У нормальных людей утро начинается с лица любимой, — думал он. — Ты ее целуешь, говоришь «доброе утро», она в ответ — в зависимости от настроения, а тут? Сам с собой здороваешься! Была бы жена, здесь бы не оставили. Или бы оставили вместе с женой. Нет, она бы сюда не поехала!»
У Николая даже на примете нет никого в поселке, но он уже четко знает характер своей будущей супруги.
«Нет, сюда бы она не поехала… А вот эскимоска бы поехала. Возьму и женюсь на эскимоске!»
— Эй, Галстук! Жениться или нет, как думаешь?
Галс кивает головой и машет хвостом.
«Одобряет…» — вздыхает Николай и вспоминает, что у него нет ни одной знакомой эскимоски.
«Ну и жизнь!» — злится он и закуривает сигарету.
На Севере Зингер уже десять лет, ему за тридцать, начинал в западном секторе Арктики, в Мурманске, Архангельске, затем в Тикси перевелся, потом был Певек, а теперь и вовсе восток, дальше некуда — бухта Преображения на Чукотке.
«Добрался до края света, мечту своей жизни осуществил…»
С точки зрения других живет Зингер безалаберно. Кочует «по северам», семьей и домом не обзавелся, кооператив на материке не строит, не нужен он ему, машину покупать не собирается — водить не умеет, гусарствует в отпуске, и некому его наставить на правильный путь, никто не хочет властной рукой изменить его образ жизни, образ жизни закоренелого полярного холостяка.
«Однако свобода-то на дороге не валяется… Вон посмотреть в поселке на наших женатиков! После работы вечерком никуда один и не отлучись. А чтоб посидеть с друзьями до утра — и думать нечего! Разве это хорошо? Нехорошо это», — уверен Коля Зингер.