Закон полярных путешествий: Рассказы о Чукотке
Шрифт:
— Спит? — спросил Левочкин.
Ахмед развел руками и улыбнулся. Улыбка не могла скрыть печаль его черных арабских глаз.
— Идем к нам… — сказал Левочкин.
— О! О! — застонал Ахмед. — Голова!
— Ничего, пройдет. Идем. Она спит. Морген, морген нур нихт хойте…
— …зо заген фаулен лейте [17] — печально улыбаясь, продолжил Ахмед.
Левочкин взял его под руку, и они пошли назад по длинному коридору.
— Я приду, — сказал Ахмед. Он направился в свой номер и вскоре вернулся
17
Завтра, завтра, не сегодня… — так ленивцы говорят (нем.).
— Я ему всю обедню испортил, — сказал Левочкин и кивнул на Ахмеда.
— Чего? — не понял Стас.
— Стоял у дверей Натали.
— А она? — спросил Стас.
— Кто? Дверь или Натали? — разозлился Левочкин.
Из всего Ахмед понял, что речь идет о Натали, и смотрел на друзей с надеждой.
— Спит Натали, — опомнился Левочкин. — Шляфен.
— Шляфен, шляфен… — закивал Ахмед.
— Какая программа на завтра? То есть уже на сегодня? — спросил Стас.
Левочкин перевел.
— Отдых до половины дня, — ответил Ахмед. — Свободное время.
— Завтра, то есть сегодня, наш праздник, — сказал Стас.
— Да! — воодушевился Левочкин. — Седьмое ноября, Ахмед. Революция. Слыхал? — Тот смотрел непонимающе.
— Октябрь, Ленин. Понятно?
— Да, да, — закивал Ахмед. — Экспроприация.
Левочкин порылся в карманах, протянул Ахмеду металлический рубль с изображением Ленина.
— Держи. На память. В честь праздника.
— Ишь ты, — пробурчал Стас, — экспроприацию он сразу понял.
— Да, да, — закивал Ахмед. — Нельзя взять деньги у одного и отдать их другому. Это знают все мусульмане. Бог не простит и в загробной жизни накажет.
— А в этой жизни пусть все будет у Хасана, да?
— О! Если б Хасан Второй выполнял все, что обещает, мы бы давно ходили по цветам и коврам, — воодушевился Ахмед.
— Так в чем же дело? Найдите другого Хасана!
— Ося! Хрен редьки не слаще. Ты не так его учишь, и нечего про политику. Не наше это дело, да? Пусть живут как живут. Не вмешивайся. Нас же предупреждали.
— Ты прав… Я увлекся.
— А почему один толстый, другой тонкий? — спросил Ахмед.
— Почему?
— Потому, что у одного кошелек толстый, а у другого тонкий.
— И все?
Ахмед пожал плечами.
— Лучше давай про женщин, — сказал Стас. — А то, мне сдается, или ты не так переводишь, или он не то молотит.
— Он своеобразно мыслит, Маруся. Не забывай, мы в Африке.
Утром друзья сели за столик к Натали и Ирине Павловне. Дул легкий бриз, и было холодно.
— Мы девушку видели, в красном, — доложил Стас Ирине Павловне.
— Знаю, в ночном клубе. Ну и как?
Стас вздохнул.
— Нет слов. А на Левочкине вон и лица нет. Такова арабская жизнь…
— Вы должны демонстрировать образец нравственности, — глаза Ирины Павловны лукаво лучились.
— Это пусть Стас демонстрирует, — снял с себя ответственность
— А если она красивая? — спросил Стас, и его круглое бородатое лицо, как всегда, выражало святость.
— Мое дело предупредить, — засмеялась Ирина Павловна.
— Другие, как мне известно, тоже ведут себя не лучшим образом, — бурчал Левочкин.
— Ну уж? — возразила Натали.
— Конечно… Глазки строим, завлекаем… обещаем, обещаем. Беса ме мучо. Подарки принимаем… Так советские люди не поступают… Где ж ответная благосклонность? Где беса ме мучо? А?
Натали покраснела:
— Совсем вы тут в жаре чокнулись, мальчики!
И, не допив кофе, она встала из-за стола.
— Ну зачем вы ее так? — укоризненно прошептала Ирина Павловна.
— Левочкин просто не в духе…
На Стаса накатила черная меланхолия, дом вспомнился, дети, далекая северная бухта, темно там сейчас, электрический свет круглые сутки, шапки тяжелых туманов надеты на сопки, только не видно их, туманов, ничего отсюда не видно, одно знают друзья — темно там сейчас, дует ветер, идут дожди, льды забили бухту, светятся огоньки домов, огоньки карабкаются по сопкам, тепло там дома, уютно.
— Скоро уедем, — успокаивает его Левочкин. Идут они по бульвару Мескини.
«Сейчас дойдем до площади Объединенных Наций, затем свернем — и назад, к себе, в отель «Вашингтон», а то совсем раскис Стас», — думает Левочкин.
Красивые пальмы на площади, и все тут прекрасно. Хороша Касабланка и днем и особенно вечером. Ах, Касабланка, Касабланка! Чего ж глаза на нее не глядят и хочется в чукотскую ночь?
— Домой хочу, — бурчит Стас. Он идет тяжело, устремив взгляд под ноги.
На площади Объединенных Наций катаются дети на роликовых коньках.
— Каково им, бедным, без снега-то, а? — сочувствует Левочкин.
— Давай присядем…
— Тут нет скамеек, видишь? У них не принято…
— Ну вот тут давай… на оградке… она овальная.
— Лучше здесь, — повел Левочкин Стаса.
— Давай под пальмой… ни разу в жизни не сидел под пальмой!
— Хорошо, что еще ни разу не сидел, — к Левочкину возвратилось хорошее настроение.
— Я серьезно, — обиделся Стас. — Скоро сорок, через месяц, а я под пальмой не сидел. И ни разу не катался на роликовых коньках! Ты только представь — жизнь прошла, а я ни разу не катался на роликовых коньках! Что я видел? Только Чукотку! Что я знаю? Жизнь прошла мимо… На роликовых… ни разу!
— Не хнычь… дались тебе эти коньки!.. Ты все-таки видный человек в районе…
— Да у нас… во всем районе… никто ни разу на роликовых коньках!
Они сидели под пальмой, и никто на них не обращал внимания. Стас тяжело вздохнул.
— Да куплю я тебе коньки, куплю! — не выдержал Левочкин.
— Снегурки?
— Канады!
— На черта мне твои канады! Что я с ними в Африке буду делать?
— Да не в Африке, на Чукотке!
— На Чукотке?! Я сам тебе на Чукотке куплю! Хоть сто! И подарю! Сколько хочешь! На Чукотке… — передразнил он Левочкина — …канады… тоже мне, Харламов нашелся… Бобби Орр!