Закон полярных путешествий: Рассказы о Чукотке
Шрифт:
Певцы сменяли друг друга. Когда они уставали — пели женщины.
Было много еды. Те, кто приходил с посудой, набивали посуду мясом и уносили в другие яранги тем, кто не может прийти на праздник.
Гости сменяли друг друга. Было много песен. Из песен я понял главное, что знал и раньше: удача одного — удача всего стойбища, а беда одного — горе для всех.
Здесь, на эскимосском побережье, никогда не было плохих песен, не было плохих обычаев, наверное, не было и плохих дел, или просто о них я еще не знал.
На третий день праздника пел Нанывгак. Я ждал его песен. Я знал, что каждой своей дочери колыбельную
По улыбке Калянтонау — самой старшей — я понял, что эта колыбельная принадлежит ей, это песня, посвященная северному ветру Эйгынлин.
О северном ветре, о северном ветре… У-у-ахх! У-у-ахх! Я вечером эту песню услышал, А с этой песней вечером К нам в ярангу пришла новая девочка. И с этого времени это ее песня. А эту девочку зовут Калянтонау, Видно, прислал нам ее келе. Вырастешь — пой сама эту песню И берегись северного ветра… У-у-ахх! У-у-ахх! У-у-ахх! У-у-ахх!Старик кончил петь и сел рядом со мной у жирника. Гости все еще продолжали тянуть напев.
Женщины принесли нам много мяса. Я выбрал сердце, язык, два ребра, остальное пустил по кругу. Старик макал мороженое моржовое мясо в нерпичий жир.
Потом мы пили чай, а женщины поочередно пели, стараясь кокетничать или стесняться — я так и не понял.
И вышла Тагрына, младшая дочь.
Она сбросила с левого плеча керкер, потом опустила его с правого, она была обнаженной по пояс. Она пела и плясала, и рукава керкера болтались в такт движению ее бедер, и тень ее, большая тень, металась по стенам яранги, и казалось, что у нее четыре руки. Она пела и плясала, закрыв глаза. Это тоже была колыбельная, которую сочинил ей Нанывгак тридцать лет назад. Колыбельная в честь Никеена — восточного ветра.
Я большой ветер, Но не злой. Я просто пою песню. Иногда человек отдыхает При большом ветре. И поэтому на ветер Нельзя обижаться… Если будет холодно — Тоже нельзя обижаться. Может быть, я ласкаю Своей долгой песней. Я большой ветер, Но не злой. Не надо на меня обижаться…— Ты же знаешь наш разговор, — сказал Нанывгак. — Пой. Видишь, все поют, помогают ей петь. Давай вместе, давай петь.
Я встал.
Я пел и хлопал в такт ладонями, я помогал песне, и она росла,
И я знал, что дождусь того времени, когда старик Нанывгак поведет на охоту моего сынишку и споет для него колыбельную, которую он заготовил для своего сына, но так и не спел, и будет мой мальчик знать ее, и петь, когда он один, когда ему хорошо или плохо, и лицо у него будет в это время, как у ребенка, который впервые открыл для себя мир и вдруг удивился его несовершенству.
И думалось мне, что у меня еще все впереди, и я давал мысленно клятву, что никогда не покину этих людей, что их беды станут моими бедами, как сейчас их радость стала моей.
Старая яранга
Утром к старику Керго пришел председатель. Старик сидел на нартах у входа в ярангу. Грелся на солнышке, ковырялся в трубке. Его жена Мымчинэ копошилась в чоттагине. Оттуда слышался натужный кашель, вздохи. Тоненькой струйкой пополз на улицу дым. Старуха разжигала костер.
Председатель сел на нарту, вытащил портсигар, и они с Керго закурили. Не впервые начинал председатель этот разговор.
— Вот что, — сказал он. — Твой дом уже неделю стоит. Понимаешь?
— Ии… — кивнул старик.
— Надо переселяться. Ты один остался. Только ты живешь в яранге. Понимаешь?
— Ии…
— Бумага пришла из Магадана.
Председатель вытащил белый листок и отдал Керго. Старик равнодушно посмотрел на бумагу и снова занялся трубкой. Читать он не умел.
— Пишут, что твою ярангу перевезут в город. В музей. Чтобы все люди смотрели, как раньше жил Керго. И как жили все на побережье. Понимаешь?
— Ии…
— Ты ничего не забирай. Все оставь — и чайник, и рэтэм [6] , и колья, и котел — в общем, все. Твоя яранга последняя, больше на берегу нет. Учти.
Керго посмотрел на берег, на дальние сопки. Вздохнул.
— Мы тебе все купили. Койки, столы, чашки-ложки разные, в общем, все, понимаешь? А трубку можешь забрать себе. Трубка в хозяйстве пригодится, — и председатель засмеялся. — Скажи Мымчинэ, пусть собирается. Скоро за ярангой придет пароход.
6
Рэтэм (чукот.) — покрытие яранги.
В новый дом старик натаскал шкур. Спал с Мымчинэ на полу. На кровати боялся. Председателю объяснял:
— А вдруг я ночью упаду?
— Дети, — председатель улыбался.
Каждый вечер Керго и Мымчинэ приходили к своей яранге, сидели на берегу, молчали. Старик курил трубку, а Мымчинэ сидела просто так. Смотрела в море. В ярангу они не заходили, хотя там все было как прежде. Нельзя заходить в ярангу, если ты ее сам покинул.
Каждый вечер они спешили сюда, как на свидание с прошлым. Они садились у входа. И хотя тут никто не жил, яранга еще сохранила свой удивительный запах. Старик потихоньку втягивал носом воздух, ноздри его дрожали, он закрывал глаза. У прошлого был запах, и Керго волновался.