Закон предков(Рассказы)
Шрифт:
В доме сапожника густо пахло кожей, кислым тестом. Мы заторопились на воздух. Над крышами домов морозно застыли дымы.
Торопились, бежали в клуб деревенские хохотушки-девчонки, скрипел снег под их сапожками. Тарахтел на электростанции дизель.
Женьшень деда Чайковского
Сыпал-кружился снег, когда я получил грустную весть: в селе Кыэкен умер дед Чайковский. Крупные мягкие хлопья валили густо, окутывая дома, прохожих, собак. Словно чья-то без меры заботливая душа вырвалась из теснины, чтобы приласкать и согреть людей в этот осенний неустроенный день.
А душа Чайковского была такой же наивной, мягкой, как этот снег. И немного такой же
А познакомился я с Чайковским вот как. Некая старушка отправила в редакцию областной газеты посылочку, в которой нашли предмет, очень похожий на половинку сухой брюквы. К посылке было приложено коротенькое письмо, в котором пояснялось, что в таежном селе Кыэкен проживает хороший человек Александр Миронович Чайковский, и этот человек знает места, где произрастает целебный корень женьшень. Чайковский — глубокий старичок, ему восемьдесят шесть лет, собирается помирать, а перед смертью хотел бы указать места в тайге. Пусть, мол, люди роют себе на здоровье и пользу те самые корешки. Александр Миронович рассказывает, что корешки непростые: возвращают они людям силу, разумение, миролюбие. Стойким и работящим становится от них человек.
Казалось, что старушка — отправительница посылки — сама чего-то не понимает или просто разыгрывает редакцию. Не помнится такого случая, чтобы женьшень вырастал толщиной в брюкву. Да и не водится он в Забайкалье. Уссурийская тайга, Дальний Восток — вот родина этого корня. И все же я с большим вниманием разглядывал корнеплод. Он был удивительным и странным на вид. В его клетчатке угадывались следы млечного сока. На вкус корень немного сластил и отдавал жгучим перцем. Нет, это не брюква! Но что же тогда? Наверняка мужик-корень! После знакомства с ламой- лекарем появилась у меня страсть к изучению целебных кореньев. Я даже собрал коллекцию того, что растет у нас, в тайге Восточной Сибири. Не было в этой коллекции только мужик-корня. За этим корнем я долго охотился. Сейчас мне очень хотелось думать, что я держу в руках мужик-корень. В тот день я справил себе авиационный билет, вылетел на трескучем самолетике в поселок Вершино-Дарасунский, а оттуда на попутной машине — в село Нижний Стан, где располагался центр совхоза «Воскресеновский». До деда Чайковского было далеко — прятался Кыэкен в таежном углу, в стороне от больших дорог. Но и туда нашлась попутная машина — крепко сколоченный грузовик с уютной кабиной, окрашенной голубой эмалью. Вел машину шофер Иван — односельчанин деда Чайковского.
На закрайках леса, на лугах и полянах цвели яркие предосенние травы. Календула, чертополох, мытник, брань-трава, ледвянец сбивались в радужные пятна и полосы. Я отметил, что почва здесь особенно жирная, растения идут в богатырский рост. Очень много среди них целебных корней и трав. Чернокорень, например, растение редкое, а я видел из окна машины его пурпуровые цветы и листья, похожие на собачий язык. Мелькали золотые заклепки пижмы, сиреневый дымок руты, мечевидные листья аира, лиловым огнем взблескивали цветы ятрышника. «Чернокорень хорош против укуса змей, настойка аира веселит понурых и квелых, лечит печень и почки, а рута изгоняет лихорадку, возбуждает аппетит»… Нет ничего удивительного, что дед Чайковский нашел среди этого буйства трав особенной силы корень. Есть в тайге еще не известные науке растения. Привез же я из Якутии, с берегов Олекмы, пахучий целебный корень, который не назван ни в одном определителе!
Недалеко от Кыэкена мы увидели на таборе косарей. Совхозный бригадир Миша Карпов руководил сенокосом.
— Он ково лечит-то? Калечит! Я вот чуть было не сдох от его снадобья. А все возится со своим корнем. Вот уже лет двадцать пять — тридцать возится. Во все двери стучит. Начал с нашего фельдшера, а закончил Косыгиным. Теперь вот, видать, на второй круг пошел.
— Правда, правда, — заулыбалась розовощекая баба, — в Совет Министров направил жалобу и ящик корней. Самому Косыгину жаловался.
Мало того. Чайковский обнищал с этим корнем. Избу запустил, огород. Бабка Наташа вся измучилась с ним. Нынче весной картошку ей запретил сажать: всю землю, говорит, корнем женьшенем засею в своем огороде! Ладно, бригадир Миша Карпов вмешался: разобрал для трактора прясло, вспахал огород да помог раскидать картошку бабке. А без картошки как жить?
Сизолицый толстяк добавил, что за таких стариков взяться некому. И даже передразнил деда Чайковского:
— Заладил: «Корешок добра, корешок добра!» Если, мол, этим корешком людей поить, все добряками станут да умниками. Умник тоже нашелся!
Сизолицый даже зубами скрипнул от злости. Я подумал, что будь в действительности «корешок добра», толстяку не мешало бы попользоваться такой настойкой. Но все-таки образ деда, нарисованного моим воображением в приятных красках, сильно поблек. Да и разговор, состоявшийся в конторе совхоза, хорошо помнился. Директор совхоза с лицом боксера советовал написать сердитый фельетон про Чайковского. Всех, дескать, вздорный старик замучил своими письмами, начиная от простых врачей райбольницы и кончая академией.
Вдоль дороги снова запестрело богатое разнотравье.
Новенький грузовик взбрыкивал на ухабах. Я спросил шофера Ивана, носит ли Чайковский бороду. Нет, совсем наоборот: бреется так чисто и гладко, что щеки у него всегда розовые, как у младенца. А в праздник еще и одеколон на лицо и рубаху брызгает. На последние копейки купит пузырек, но чтобы в праздник плыть в цветочном духу. Вот и сегодня старик наверняка побрызгался «Золотой осенью» или «Шипром». Постукивает возле калитки тросточкой в ожидании корреспондента — уже сообщили ему, что едет гость. Брюки старик погладил, чистую рубаху надел с опояской.
Мы перевалили хребтик и сразу внизу увидели Кыэкен. Среди бревенчатых черных домов контрастно белела избушка Чайковского, обмазанная известью.
Иван угадал: с тросточкой в руках, наряженный и гладко причесанный, дед топтался возле калитки. Ему, наверное, думалось, что гость прибудет в роскошной «Волге» при галстуке, в нарядном костюме, а в нагрудном кармане гостя будет лежать документ, подтверждающий его высокую ученую степень. Но степени у меня не было, а одет я был в пыльную красную рубаху — в сумке среди фотокамер у меня лежала еще одна красная рубаха для смены.
— Ну что ж, пойдем чайпить-беседовать! — чистым и почти девическим голосом сказал Чайковский, потрогав концом тросточки узорчатую шину грузовика. — О мно-о-огом переговорить надо! До полуночи будем беседовать… Да!
Надушенные и гладко обритые щеки деда отливали молодым румянцем. Забылось, что ему без малого девяносто лет. Весь он был нарядный и чистенький, сиял, как весенний ручей. Я бы тоже был не прочь вести дело не торопясь, с чувством, но пришлось выложить деду, что бригадир Миша Карпов машину дал ненадолго, а завтра мы ее вообще можем не получить. Лучше прямо сейчас поехать на место произрастания корня. А для беседы у нас еще будет время.