Закон проклятого
Шрифт:
– Следующий…
Потом в который раз снимали отпечатки пальцев, фотографировали и обыскивали. Рыжий шмонщик заставил раздеться и сложить на стол одежду и нехитрые пожитки.
– Раздвинь ноги, наклонись, подними яйца…
– Не понял…
– Яйца, сказал, подыми! Так, в другую комнату, к окошку…
Оставив вещи, Иван прошел в соседнее помещение. Через дырку в стене полетели его штаны, рубашка, полотенце, протертые сквозь влажные ладони рыжего в поисках незнамо чего…
– А сигареты, падла, половину себе забрал, – проворчал рядом стоящий парень в кожанке, складывая в пакет свои вещи.
– Ментам
…Их вели многочисленными коридорами. Побитая миллионами ног плитка на полу, мрачные стены, высокие потолки и двери, чёрные металлические двери, от которых отлетало гулкое эхо шагов, – все это медленно, словно в дурном сне, проплывало мимо. Свет тусклых лампочек падал на каменные лица конвоя, тени играли на них, и казалось, будто не люди это вовсе, а машины из какого-то фантастического фарса, нереальные, принадлежащие только этому миру теней, которые невозможно представить где-то за пределами тюремных коридоров. Они, как эти стены в потеках, как решётки и чёрные двери, пропитаны страданием и болью тысяч и тысяч мятежных душ, гниющих в аду, который создали на земле сами люди…
Заворочался ключ в замке, и Иван перешагнул порог огромной камеры. Непередаваемый тюремный букет запахов, состоящий из человеческих испарений и дыма дешёвых сигарет, шибанул в ноздри. На узких деревянных скамейках расположилось человек двадцать. Ещё один неимоверно грязный и оборванный человек сидел у параши и сосредоточенно выковыривал из тарелки комочки засохшей, заплесневелой каши.
Каждый был занят своим делом и не обращал внимания на соседей. В дальнем углу на факелах из свернутых газет варили чифирь, кто-то умудрился заснуть, примостившись на узкой скамейке, коренастый мужичок что-то увлеченно рассказывал небольшой группе арестантов. Иван присел на свободное место и прислушался.
– …И тогда повелела Екатерина бывшим матросам построить неприступную тюрьму, – задушевно рассказывал мужик. – Но знали матросы, что строят они это для своих же детей, внуков и правнуков. И проложили они из многих камер секретные подземные ходы на волю, да такие, что непосвященному вовек не найти. Однако узнала о том императрица, но и под пытками не выдали матросы расположения тоннелей.
Тогда Екатерина приказала навечно замуровать живьем мятежных матросов в одной из камер. Так тюрьма получила свое название, а из каких камер есть выходы на волю, до сих пор никто не знает…
«Красивая легенда», – подумал Иван. Где-то он слышал, что раньше «Матросская тишина» была не тюрьмой, а приютом, вроде дома престарелых для моряков на пенсии, откуда и пошло название. Но в легенду верилось больше, ибо, как же надо было ненавидеть героических пенсионеров, чтобы обречь их до самой смерти жить в этих стенах, от одного вида которых бросает в дрожь…
– А в Бутырке, говорят, тоже секрет есть, – продолжал мужик. – Когда ту тюрьму строили, императрица повелела в одной из камер замуровать наглухо ближайших соратников Пугачева. И половину золотого запаса империи в ту камеру сложили. Чисто на черный день. Люди выдышали весь воздух и погибли в герметичном
– Силен ты сказки травить, – покачал головой один из слушателей. – Лучше б рассказал, за что тебя такого разговорчивого закрыли.
– Да понимаешь, – пожал плечами рассказчик, – как это всегда бывает – работаешь, работаешь, света белого не видишь, а она, сука – жена то есть, – то ей не так, это не эдак… Ну я возьми по пьяни да с устатку да дай ей в башню. А она возьми да ластами хлопни… А потом всё. «Маньяк, убийца, ненормальный…» Вот теперь сижу здесь… Без ансамбля…
– Правильно, какой же ты маньяк, – согласился собеседник с синей наколкой на запястье: «Пусть всегда будет Солнцево». – Просто устал человек немножко, не сдержался и… по-своему оттянулся. Надо ж понимать.
Понурые, мрачные, все в своих мыслях люди начали поднимать головы, прислушиваясь к разговору, и потихоньку улыбаться.
– И ведь что самое интересное, – уже серьезно продолжал парень с наколкой. – Почти все тёлки мечтают выйти замуж. И почти все замужние сучки мечтают, чтобы этот паразит провалился сквозь землю вместе со своими вонючими носками… На хера ж тогда замуж-то выходили? Вот моя, например…
Разговор на старую как мир тему вместе с сигаретным дымом лениво плавал в спертом воздухе, помогая коротать невеселое время.
Снова открылась дверь, и знакомый дедок вошел в камеру. Улыбаясь Ивану, как старому знакомому, он подошел и втиснул рядышком худое тело, чудесным образом поместившись на и без того переполненной скамейке.
– Вот, сынок, вроде как опять свиделись, – прошамкал он, развязывая свой рюкзачок, – сейчас перекусим – и на боковую…
– То есть как на боковую? Прямо здесь?
– Привыкай, сынок, – бойкий дедок раскладывал на газете хлеб и дешёвую колбасу. – Это сборка, здесь тебе пока ни шконки, ни машки не положено. Это, считай, чистилище. Ты уже вроде как помер, а вот, куда тебя определить, про то архангелы еще только думают.
– И куда ж они могут определить? – спросил Иван.
– Могут на «общак». Меня, например, точно туда кинут, – обстоятельно начал дед. – В хате обычно человек сто, а вот шконок штук тридцать, так что спать по очереди придется. На дальняк тоже по очереди. Всех мастей люди, почитай, вся страна на «общаке» сидит, – дед протянул Ивану нехитрый бутерброд и сам задвигал беззубыми челюстями.
– Лучше, конечно, на «спец». Но там обычно сильно крутой народ сидит. Воздуху поболее, народу поменее, да и на шконаре, глядишь, в одну харю спать будешь. Да, был я помоложе, и на «спецу» побывать доводилось… Правда, говорят, ещё «четверка» здесь есть. Четвертый изолятор. Но про то, как там и что за люди, – врать не буду, не знаю…
Дед стряхнул с коленей крошки и, подтянув ноги, исхитрился из сидячего положения плавно перетечь в горизонтальное, что в такой тесноте явно противоречило всем существующим физическим законам.
– Покемарю я, однако… Ежели чего – толкни…
Иван кивнул.
Старый уркаган прикрыл глаза и тут же беззаботно захрапел.
Вдруг дикий крик разорвал тишину. Дед чуть не свалился со скамейки. Орал тот самый оборванец, что ковырялся у параши. Орал просто так, то ли от полноты чувств, то ли от окончательно поехавшей крыши.