Закон Шруделя (сборник)

Бенигсен Всеволод

— Это вроде универсамов, что ли?

— Универсамов?

— Ну, магазин самообслуживания. Ну, там на полках все лежит, и ты сам берешь. Потом два часа ищешь кассу и платишь за то, что набрал.

— А, ну да. Это и есть супермаркеты.

— И в них прям мясо лежит?!

— И мясо, и консервы, и сыры, и водка с пивом.

— «Березка» какая-то, — недоверчиво хмыкнул Шрудель.

— Какая еще березка?

— Карельская. Господи, ну, магазин. Где все по чекам.

— Каким чекам?

— Тьфу! Надоел ты мне, Григорий. Темный ты какой-то. «Березка», «чеки». Но вообще, если у вас все есть, то это рай какой-то. А чего нет? Джинсы есть?

— Ха-ха. Навалом.

— Врешь ты все, наверное. А я доверчивый, все схаваю — а как тебя проверить?

— Не кинул ли нас Шурик? — спросил Гриша, озираясь.

— Что сделал? — переспросил Шрудель.

— Ну, подставил, кинул, обманул, короче.

— А-а-а… Да вряд ли.

Тут к ним подошел мальчик с ирландским терьером.

— Дяденьки, вам конверт.

— Какой еще конверт?

— Просили передать.

И он протянул им бумажный конверт. После чего дернул собаку за поводок и ушел.

Гриша быстро развернул свежескроенный документ и даже присвистнул. Все было и вправду высшего качества. А печать с пропиской (на

всякий пожарный «прописали» Гришу в квартире Шруделя) вообще выше всяческих похвал.

— Неплохо, — сухо заметил Шрудель. — С таким качеством мне даже Любу не придется уговаривать. Эх, черт. Надо было его попросить сразу все тебе сварганить: и диплом, и метрику, и книжку трудовую… Ладно… пока и этого хватит.

В редакции все прошло гладко. Шрудель и правда имел какое-то влияние на начальницу отдела кадров Любу. Поговаривали, что она была слегка в него влюблена. Но поскольку сама Люба отличалась запредельной неразговорчивостью, выяснить это доподлинно не представлялось возможным. Шрудель аккуратно заговаривал ей зубы, покуда она оформляла Гришу, переписывая данные из паспорта. Про трудовую книжку она, конечно, вспомнила, но любезно дала отсрочку.

— Ну, старик, — хлопнул Шрудель Гришу по плечу, — ты почти легализован. Если ты — шпион, поздравляю с успешно пройденным первым этапом. А посему предлагаю что?

— Выпить, — вздохнул Гриша.

Шло время. С получением паспорта Гриша как будто окончательно вписался в окружающую реальность. Постепенно куда-то улетучились мысли о том, «а как они там в будущем без меня?», да и мысли о Галке неохотно, но уступали место актуальным проблемам — времени на фантазии не хватало. Так уж устроен мозг. Он должен примирять тело с внешними обстоятельствами. Иначе он расплавится, и человек сойдет с ума. Если бы Робинзон Крузо предался рефлексиям о своем бедственном положении, ни хрена при этом не делая, он бы умер от голода или спятил. Но Робинзон приказал мозгу принять как факт простую мысль: жизнь продолжается, и надо заниматься не воображаемым возвращением домой, а поддержанием тела в сносном состоянии. В школе у Гриши был приятель, который дал своему мозгу полную свободу рефлексии. Он объяснял это необходимостью познать мир. Но, увы, реальное устройство мира казалось ему настолько неубедительным, что он сознательно придумывал дикие теории. Сначала он решил, что наш мир — это чистилище после уже одной действительно прожитой жизни, и, умирая, человек отправляется дальше в рай или ад, но в зависимости не от этой жизни, а некоей предыдущей. Таким образом, что бы ты ни делал, твой путь уже определен. Потом он придумал теорию, что все люди — это клетки организма Бога и что нет никакого предназначения или смысла, главное, что мы живы. Одни клетки умирают, другие появляются. Бог исчезнет только тогда, когда исчезнем все мы, потому что мы — его тело. Ну и так далее. Эти теории сменяли друг друга со скоростью кадров на кинопленке, становясь все более и более безумными, и нет ничего удивительного, что в итоге бедняга загремел в психиатрическую лечебницу. Последний разговор с ним состоялся у Гриши после выпускного, когда приятель пытался ему доказать, что люди были когда-то созданы с экспериментальными целями инопланетянами, которые вымерли от неизвестного вируса. А раз они вымерли, то никто не может сказать, какова была цель эксперимента. Значит, человечество просто доживает отмеренное ему время. Вспоминая безумного одноклассника, Гриша одергивал свои мысли, чтобы не свихнуться.

Прошло два месяца. Наступил октябрь. Жена Шруделя явно не собиралась возвращаться, а сам он все меньше и меньше горевал по этому поводу. Похоже, был прирожденным холостяком. Гриша по-прежнему жил у него. Шрудель этому обстоятельству был рад и постоянно приговаривал: «Ты даже лучше жены. При ней я не пил». С этим было трудно поспорить. Как и с большинством его аксиом.

Работа в газете к тому времени тоже начала приносить свои финансовые (и не только) плоды. «Зарубежная» рубрика была возвращена ее законному владельцу, а именно Синюшникову, который после очередного недельного запоя вернулся в строй, но зато из строя (словно поддерживая естественный природный баланс) вышел журналист Войтенко из экономического отдела. Войтенко — как и большинство мужчин в редакции — тоже пил, однако умудрялся даже в полувменяемом состоянии писать достойно, а иногда даже лучше, чем в трезвом виде. И все бы ничего, но как раз через пару недель после Гришиного появления в редакции ему поручили написать статью о московском заводе подшипников, который в тот момент в очередной раз отчаянно боролся за переходящее знамя передовиков производства. Собственно, боролся завод сам с собой, так как пресловутое знамя, изрядно покусанное молью и временем, уже которое десятилетие пылилось в кабинете директора и иных претендентов на него не предвиделось. Однако из года в год несчастный завод был вынужден подтверждать звание передового предприятия, то досрочно выполняя пятилетки, то беря на себя очередные повышенные обязательства, то еще что-то. Конечно, все эти прелести социалистического строя были чистой формальностью и выполнялись скорее на бумаге, однако за заводом, как назло, пристально следили, требуя «не снижать трудовой планки». Статью Войтенко написал, как обычно, бойкую, но — и на старуху бывает проруха — дал маху с названием. Заголовок «Выполним пятилетку в шестилетний срок!» магическим образом прошел мимо внимания редакторского глаза именно из-за своей привычной трескучести. Однако когда газета вышла, поднялся шум — как это пятилетку в шестилетний срок?! Что за упаднические обязательства? Сначала крик поднял испугавшийся директор завода, за ним подтянулась партийная ячейка, за ней райком, ну и пошла писать губерния. Войтенко вызвали на товарищеский суд и попросили публично объясниться, ну и покаяться заодно. Но если писать в алкогольном угаре Войтенко еще умел, то говорить будучи подшофе был не способен вовсе. Вскарабкавшись на трибуну, он понес какую-то нелепицу про то, что шестилетний план лучше пятилетнего, поскольку за шесть лет можно успеть больше, чем за пять. Логика была настолько железной, что присутствующий на заседании секретарь горкома даже одобрительно закачал головой, но быстро опомнился. И тут началось. Войтенко припомнили и беспартийность, и многочисленные запои, и беспорядочные связи, и политическую близорукость, и уж совсем ни к селу ни к городу джинсы, которые он привез из Болгарии и удачно загнал коллегам по редакции. Войтенко вспылил, начал спорить и вместо привычного выговора получил предложение

уволиться по собственному желанию. Предложение он в запале принял. В итоге главред бросил на возникшую амбразуру Гришу. Тем более что тот наконец легализовался.

Постепенно Гриша заслужил доверие начальства и даже более того — начал получать солидные заказы. Он несколько раз выезжал на какие-то фермы и заводы, где собирал материал про знатных доярок, почетных токарей и прочих передовиков производства. Чаще всего это были интервью к каким-то датам или событиям (юбилей завода, получение трудовой медали, выполнение плана). В реальной жизни герои Гришиных статей, увы (или к счастью), не могли связать двух слов, потому приходилось, по меткому выражению Шруделя, лепить реальность. Поднаторев в трескучей риторике советской журналистики, Гриша со скоростью молнии выдавал на-гора статьи с расплывчатыми названиями типа «Мастерство крепчает» или «Рубеж взят». Тексты статей были столь же серы и приглажены, отчего доверие со стороны начальства росло, как на дрожжах. Однако вскоре Грише опостылел «железобетон», и тогда он, используя достижения газетного стиля ему одному ведомого будущего, стал привносить в сухой газетный стиль эпохи несвойственную живость. Главред был тертым калачом и быстро просек, что молодого журналиста уносит в фельетонность, идущую вразрез с традицией первой полосы. Решив не давить талант, он доверил Грише критическую рубрику. Эта рубрика была создана специально под него. Назвали «Здоровая критика». Гриша предлагал более радикальное «Прогнило что-то в королевстве», но главред демонстративно схватился за сердце, изобразив скорое приближение инфаркта, и Грише пришлось отступить.

Получив в свое распоряжение рубрику, вчерашний стажер плавно перешел от робкого ерничества к фельетонному стебу (слово, которое он безуспешно пытался привнести в лексикон «Московского пролетария»). Из-под его пера начали выходить критические статьи под названиями «Все свое ношу в забой» (о шахтерах, которые проносили в шахту спиртное), «Победителям не ссудят» (о колхозе-победителе соцсоревнования, которому Госбанк отказал в ссуде) и так далее. Материалы были бойкими и легко читались. Тем более на общем сером фоне. Шрудель поначалу отнесся скептически к Гришиным попыткам оживить газету и, пожимая плечами, говорил: «Ну, зарежут материал, тебе что, легче будет, что ли?» И был прав — когда Гришу заносило, главред «резал» нещадно. Но тут, как водится в СССР, ни с того ни с сего пошла очередная кампания против несунов, очковтирателей и бюрократов, и одна из Гришиных заметок попалась на глаза какой-то большой шишке. Похвала из уст партийного руководства придала Грише сил, а редактору уверенности. Еще через какое-то время, заметив, что его материал о приписках в милиции имел успех и одобрение свыше, Гриша копнул поглубже и, нисколько не смущаясь плагиата из будущего, написал статью под названием «Оборотни в погонах». Выражение шагнуло в народ, а тиражи «Московского пролетария» подскочили в разы, так как даже простой стилевой оживляж давал ощущение либеральности газеты. Из заведомого аутсайдера она вдруг превратилась чуть ли не во флагман свободы. Гриша начал слегка наглеть (под чутким руководством Шруделя, который теперь, поддерживая напор приятеля, одобрительно говорил: «Наглость — внебрачное дитя свободы»), и редактор уже был вынужден сдерживать напор молодого автора. Но главное было сделано — у Гриши появилось мало-мальское имя и репутация. Он обрел почву под ногами. Теперь он уже сам принимал участие в искусствоведческих перепалках, отстаивая свое мнение. Аргументов часто не хватало — вокруг был народ начитанный, но он не тушевался и, если что, брал напором по примеру Шруделя. В общем, жизнь бурлила.

Конечно, лежа ночью на жесткой раскладушке, Гриша не мог не думать об оставшихся в будущем родителях, ветреной Галке, распавшейся связи времен и храпящем по соседству Шруделе, снова и снова переживая события того июльского дня. Но утром всходило все то же солнце, пели все те же птицы, и тогда ему начинало казаться, что не было никакого будущего, из которого он прибыл, а что он всегда и жил в этом 75-м. Что просто временное помрачение рассудка выстроило в его голове эту дикую историю с перемещением. Шагая по тенистой аллее к зданию редакции, он смотрел на сидящих на лавочках стариков с раскрытыми шахматными досками, слушал журчащую скороговорку пробегавших мимо девушек и не мог (да и не хотел) думать, кто же здесь иллюзия: он или они? Ведь реальны были все.

Шрудель прикладывал все свое старание, чтобы отвлечь Гришу от хождения по кругам рефлексивного ада — участились походы во всякие дома актеров, композиторов, журналистов и художников. Гриша знакомился с будущими знаменитостями (старательно отсеивая кандидатуры Шруделя и опираясь на свои знания). Он уже понял, что Шрудель был по природе трепачом, то есть действительно варился в богемном мире, но была эта богема… ну, скажем, второго эшелона (если таковая существует). Стоило Грише заикнуться о каких-нибудь действительно известных людях, Шрудель отмахивался и морщил лоб: «Да какие это известные люди?! Я тебя умоляю» и предлагал какого-нибудь Голденфельда или Ворсикова. В общем, знакомился теперь Гриша самостоятельно, и, надо заметить, выходило это у него не хуже, чем у приятеля. К тому же это отвлекало от тревожных мыслей по поводу навсегда ушедшего настоящего. В смысле будущего. Да и работа в газете отнимала уйму времени: теперь приходилось подрабатывать и «письмами в редакцию». Этот вид журналистской халтуры был довольно популярен в «Московском пролетарии» и неплохо оплачивался. Обычно «письма в редакцию» были от лица запутавшихся в своей непростой жизни молодых людей и носили названия типа «Честь моя и совесть» или «Где же вы, простые девушки?». Собственно, конструкция этих писем складывалась все из тех же кирпичей, что и любые газетные заметки той поры — «пошлые поцелуи и пьяный угар моих новых, так называемых друзей», «я отмахивалась от советов родителей, не зная, насколько они были правы», «мне казалось, что теперь я стал взрослым» и так далее. Гриша быстро овладел этим ремеслом. Главное, что в конце каждого письма «автор» спрашивал совета у газеты, и газета не заставляла себя долго ждать. Ответы писал тоже Гриша, от чего у него периодически создавалось ощущение стремительно развивающейся шизофрении. Но главред был доволен, а лишние деньги не мешали. Постепенно росла и книга. Интервью, как и предсказывал Шрудель, известные люди давали неохотно и заметно напрягались, когда вопросы переходили в фантастическую плоскость. Зато пока еще малоизвестные легко шли на контакт. Пухлую папку с этими интервью Гриша носил с собой в сумке, а с сумкой не разлучался ни на минуту — в конце концов, кто знает, в какой момент его может швырнуть обратно в 2008-й. Наткнувшись на Гришины записи, Шрудель покачал головой: