Закон сохранения любви
Шрифт:
— Чего сидим, гаврики? Почему простой? — выкрикнул Сергей Кондратов, широко шагая по платформе к своей бригаде. К условленному часу сбора он припозднился.
Его встретили без оживления. На прямой вопрос никто не ответил, просто протягивали руки, обыденно здоровались.
— В чем дело-то? — понизив голос, спросил Сергей. На лицах было писано происшествие. Даже Лёва Черных, самый близкий по приятельству среди сидящих, клонил вниз курчавую голову.
— Шубин застрелился. Всё, Серёга, нет больше бригадира! Отработался Костя с гавриками… Вот, поминаем. На, выпей. — Лёва налил в кружку водки, протянул Сергею.
— Почему застрелился? Себя, что ли? Объясните толком-то!
— Выпей сперва, — кивнул на кружку Кладовщик,
Сергей тоже крестно перемахнул себя щепотью и машинально выпил водку. Сперва зажал рукавом рот, потом отломил корочку хлеба — зажевать горечь.
— Из табельного оружия в состоянии аффекта. Ночью, на набережной. На дежурстве был, решил домой отлучиться, но до дому сил не хватило… — Лёва приставил указательный палец к виску — вроде пистолета, издал короткий негромкий звук «пых!».
— Не в висок, не путай! — строго уточнил Кладовщик. — В сердце он застрелился. Туда, где пуще всего болело. Не в висок! В голову, братцы, стреляются, когда ум покою не дает или совесть нечиста. А Костя в сердце пулю пустил, чтоб главную боль остановить.
— Из-за бабы с собой покончил.
— Пропади она пропадом, красавица евонная!
— Он вкалывал, вкалывал: то шубу ей, то колечко. А она, стерва — такую пакость!
— В том и дело! Незакаленным Костя оказался. Молод еще, не знал. Баба может такую подлость устроить, которая мужику и в голову никогда не вступит.
— Я бы тому менту, гаденышу, который ее предал, тоже бы пулю в лоб!
— Ежели бы она просто так сгульнула, повело молодую бабу от мужика — хрен бы с ней! А то ведь она с корыстью. А? Как потаскуха…
— Чё хочешь ряди, а за ради денег люди на любое отчаянье идут.
— Да какое отчаянье! Чего она, с голоду помирала? Чего у них, семеро по лавкам?
Мужики перекидывались фразами, из которых Сергей не уточнил ясного повода к самоубийству Шубина. Он в это самоубийство еще не мог и поверить, мрачно смотрел на поминальный «стол» и видел перед собой жизнелюбивого старлея, которых всех окружающих именовал «гавриками».
— Я с юности диву давался, — говорил Лёва. — Какую книгу ни возьму — всё про деньги. Сколько я их перечитал — и всё одна катавасия! Гоголь, Достоевский, Салтыков-Щедрин… А уж в пьесах Островского! Деньги, наследство, приданое. Без расчета пальчиком никто не пошевелит. Меня это аж коробило по молодости. Вот, думаю, люди дуреманы какие. Теперь накрылась коммунистическая уравниловка, всё опять и всплыло. Деньги стелили человеку судьбу — так и стелют! Вот и для Кости они дорогу выстелили.
— Только не в рай, прости Господи, — печально прибавил Кладовщик. Всем было известно, что православная церковь самоубиенных отвергает и запрещает их отпевать, но вопреки канонам Кладовщик, сидевший в расстегнутом синем халате, так что видать на груди серебристый нательный крестик на тонком шнурке, перекрестился. — В записке прощальной, братцы, написал: «Я так жить не смогу». Как мучился-то! А?
— Вот это обидней всего, — опять негромко загудели мужики. — А ты, Костя, смоги. Назло всем смоги!
— Это правильно. Подлость других, даже самых близких, твоей чести не убавит.
— Самую горькую боль самые близкие и приносят.
— С оружием он был. Может, без пистолета — и обошлось бы.
— Лучше б тогда уж ее порешил.
— Нет, ее он не мог. Он ей как медалью гордился, — сказал Кладовщик. Кладовщик и пересказал Сергею густым приглушенным голосом историю погибели Шубина. — …Вакансия в ихнем отделенье освободилась, должность майорская. А конкурентов-то двое: он да еще один лейтеха. Жена и стала Костю науськивать: давай, рвись, чего мешки-то таскать с мужиками, карьеру делать надо. Сходи к начальству, попросись на должность сам, согни спину. Костя парень-то сговорчивый, да перед начальством лебезить не захотел. Напросишься, прогнешься
Некоторое время мужики сидели в молчании. Они опять переживали то, о чем рассказал Кладовщик, и вероятно, сопротивлялись смерти Шубина, давали ему запоздалые советы, судили его жену. Они не могли чего-то понять в этой гибели молодого милицейского офицера: здесь отсутствовали месть, расплата, любовь к жизни. По логике чего-то недоставало, но этого и не могло доставать. Тут и не могло идти по здравомыслию и расчету. Все тупые вопросы «Почему?» оставались навсегда безответными.
Завскладом теть Зоя, по-прежнему щелкая неотвязные семечки, снова появилась возле грузчиков. Утирая ладошкой уголки губ, сказала:
— Работать не надумали? Ну и успеется. Простой невелик, не оштрафуют. Мне хоть новую учетную книгу не пачкать. До завтрева!
Мужики прикончили остатки водки в бутылке, пустили наполненную кружку по кругу, «по глотку», и засобирались по домам. Расходились тихо, в молчанке, всё еще протестуя в душе против трагической кончины бригадира.
Дом Сергея Кондратова находился на одной улице с домом Шубина. Проходя мимо этого дома, Сергей неожиданно свернул во двор. Он не знал номера квартиры, не знал, какие окна в этой пятиэтажке принадлежали шубинской семье, и все же неведомая сила позвала его сюда. Ему захотелось побыть здесь, в родном углу Кости, почтить его. После ходового слова «гаврики» Шубин улыбался, его аккуратные черные усы подчеркивали эту улыбку — вместе с уголками губ слегка подзагибались вверх. Сергей пробовал и поточнее вспомнить его жену, на которую, случалось, заглядывался на улице. Но сейчас он не мог ее представить живо, естественно. Она представала искаженно и смазанно, будто актриса в роли обольстительницы из какого-то пошленького фильма. Вот идет она на подлую случку, размалеванная, бедрами повиливает, — идет, чтобы выкупить собой у начальства место для простофили мужа…
Во дворе, за деревьями, Сергей увидел бежевый старенький «жигуленок». Этой «копейкой» Костя разжился несколько месяцев назад. Машину он свою любил: первая, надсадой и потом заслуженная. Сейчас машина стояла словно сирота — запыленная, с мутными стеклами, с полуспущенными колесами — брошенная без всякого догляда. Возможно, и не было так, но она такой показалась.
Выйдя опять со двора на улицу, Сергей повернул не домой, а пошел в сторону набережной, к Улузе, туда, где сыскал свой удел Костя Шубин.
Никольские улицы уже опустели. Небо померкло, и лишь однобоко горело на западе закатом. Сумерки расстилались под деревьями, густели тени. Густела и тишина. В окнах повспыхивали огни. Редкие рекламные вывески торговых точек затряслись жидкой иллюминацией.
Напротив цветочного магазина, над которым худыми стручками с ядовито-синим неоном горела надпись «Фиалка», Сергей остановился. В витринах повсюду стояли горшки с цветами, композиции из растений и кореньев, экзотические кактусы. В этом магазине, самом большом в Никольске по цветочному профилю, продавали и простенькие гераньки, и заморские фитодиковины. Здесь, в числе их, была выставлена в горшке орхидея, почти такая же, какую Марина привезла с юга.