Закон сохранения любви
Шрифт:
В мастерской Валентина застала мужа за разрушительным занятием. Ножовкой по металлу он распиливал пополам медную трубку-змеевик, служившую главным элементом самогонного аппарата. Рядом, у верстака с тисками, лежал покореженный, с глубокой вмятиной и без горловины, жестяной бак, в который заливалась брага для изготовления самопальной горилки.
— Ты чего? — щурясь на свет электрической лампы, спросила Валентина с опаской. — Какое-никакое, а считай, добро.
— Не добро это, — буркнул Сан Саныч. Оставил свое занятие, сел на чурбан. — Я сегодня, Валь, в роно ходил.
— В роно? — своим ушам не верила Валентина.
— В школу я возвращаюсь. Опять — директором. В школе — одни бабы. Совсем без мужиков школа по уму существовать не может, не должна. Начальство сразу согласилось: выходи работать. — Сан Саныч говорил стыдливо, словно бы предавал заявленные прежде принципы. Все понимали, что эти принципы «невозвращения в образование» были взбалмошны, бунтарски-горячны, но и от них отказаться стоило сил. — Бесовщина в России может долго продлиться. Татарское иго двести лет жилы тянуло… Мне одна жизнь отмеряна. За год-другой всю демократию не пересидишь. Детей жалко! Они ж не виноваты, что их отцы так бездарно страной распорядились. Теперь нужно в кулак собраться, протрезветь от угара.
Он говорил оправдательным тоном, говорил простые, заведомые истины, но в душе Валентина ликовала. Примостившись у дверного косяка, она притихла и не смела прерывать мужа. Сколько мысленных уговоров она уже послала ему, чтоб возвращался в школу! Что ж это такое: учитель, директор школы, стал охранником, чужие машины стеречь? Пора выздоравливать! Хватит жулью подчиняться! Стоит шаг сделать, а там, считай, и другие потянутся. Не всем же тряпки по стране возить, на рынках перепродавать. Надо кому-то детей учить уму-разуму, их руки к труду готовить. Народ-то кругом простой, доверчивый. Он видит, что образованный человек скурвился, значит всякому такое позволено. На кого ж равняться-то, ежели директор школы самогонку принялся гнать? И уж соседи-алкаши прознали, повадились по ночам шастать: нельзя ль купить?
Сан Саныч, пряча от жены глаза, рассказывал о том, что за год его отлучки в школе краше не стало, что надо будет в первую очередь доделать ремонт в классах, и главное — кровля, ведь с того памятного весеннего урагана и ливней, так и течет… Валентина слушала его по-прежнему чутко.
В сенях колокольцем брякнул звонок. Кто-то на крыльце давил кнопку, заявлял о позднем визите. Сан Саныч и Валентина переглянулись. «Неужель накаркала? — испугалась Валентина. — Токо подумала — и какой-нибудь ханыга нарисовался. Ну, счас я его отчихвостю!»
— Сама открою. Ты оставайся. Делай дело-то, — сказала Валентина и, настроенная на ругачку с местным пропойцем, подалась в сени.
— Кто там? — резко выкрикнула она в дверь.
— Это я, теть Валь. Лена Кондратова.
Щеколда — в сторону. Дверь отворилась. Свет из сеней оплеснул желтым столпом худенькую племянницу, со вспотевшим раскрасневшимся лицом — видать, от быстрого хода. Глаза встревоженные, большие.
— Папы нет у вас? Нету?.. И не было?.. Я его ищу. Он еще вчера ушел. Маму избил и сам ушел. Мама сегодня целый день проревела. А папа совсем не появился. Поругались они сильно… Я, теть Валь, к вам. Мама мне сказала, чтоб я ничего никому не говорила. Но она сейчас уснула. А я — к вам. Надо папу все равно найти. Вы не знаете, где он может быть?
Валентина
— Чего стряслось-то?
Валентина задумчиво прошептала:
— Под каждой крышей — своё «Ой!»
Домой Ленка вернулась в сопровождении Валентины. За ночные путешествия досталось ей от матери по первое число.
— Ты ж недавно болела. Подыхала ведь! Я ночи не спала! Тебе мало? Тебе мало было? — выкрикивала Марина. — Куда ты поплелась? Кто тебя просил? Кто?
— Я записку оставила, — оправдывалась Ленка. — На самый вид положила. «Скоро приду».
— Записку? — на взвинченной ноте набросилась Марина, вытащила из кармана халата сложенный лист бумаги и порвала его в клочья. — Вот твоя писулька! Записку она, видишь ли, оставила… Я с ума схожу. Ночь. А она — поплелась! Сведете вы меня в могилу! Вот тебе за записку! — Не жгуче, всего лишь сухим кухонным полотенцем, Марина хлестанула несколько раз Ленку по заднице.
Ленка матери больше ни словечка впоперек, ни звука в защиту. Своего она добилась: заманила, привела в дом рассудительную тетю Валю. Тетя Валя разберется во всем, на всех найдет управу. Маму успокоит, чего-нибудь насоветует, папу — разыщет. Чтобы не распалять мать дальше, не нарываться на ее словесные наскоки и не получать ошлеин, пусть и безбольных, Ленка скрылась у себя в комнате. Здесь она в два счета разделась и юркнула под одеяло: спящую хлестать и ругать — нечестно, лежачего не бьют.
В комнату иногда доносились звуки голосов, но дом, весь дом, казалось, облегченно притих. У Ленки, которая недавно отхворала, было ощущение, что повсюду в доме спала температура, как спадает она у больного после приема жаропонижающих таблеток.
Две сестры, Марина и Валентина, сидели на кухне, затворясь наглухо дверью, вели непростой разговор.
Обстоятельства приперли Марину к стенке: пришлось во всем сознаваться сестре. Валентина ей, понятное дело, не прокурор — кровная родня, воспитательница заместо матери, но рассказывать ей всё, без уверток, было стыдней, чем перед какой-нибудь наперсницей.
— Да, да, да! Я обыкновенная, слабая женщина! — сквозь слезы, истеричным оборонительным голосом выкрикивала Марина, когда карты открылись. — Ветреная, если хочешь. Способная влюбиться, способная ошибиться. Да! Я сентиментальная. Я чувственная женщина! Я не машина, не деревяшка…
— Ну и чего ты орешь тогда? И нечего реветь и на меня наскакивать. Гордись и не реви! — парировала Валентина какие-то слышимые в голосе сестры упреки. — Ишь ты! Она у нас чувственная, влюбчивая женщина! А я с тремя ребенками, верная мужу, баба-дура?
Шумливый разговор то враз разгорался, будто в костер кидали сухой соломы, то скоро притухал, точно на тот же костер выплескивали ведро воды.
Марина утерла платком хлюпающий нос. Валентина громко вздохнула:
— Сунула я тебе эту проклятую путевку. Сколь раз пожалела! Но с другой стороны поглядеть: свинья везде грязи-то найдет.
Марина молчала, не отозвалась на оскорбительность сестриной пословицы.
— Да-а, — опять вздохнула Валентина. — Морду-то он тебе славно разукрасил. Неделю-то уж верняком не сойдет.