Закон - тайга
Шрифт:
— А пушняк? — вякнул Полудурок.
— Пока тебя из шкуры не вытряхнули и нас, срываться надо.
— Разуй зенки! Глянь, какие катушки оставил зверюга! С тыкву. Такой махаться станет, некому будет в село хилять.
— Кончай трехать!.Собирай сидор и «ноги-ноги», — торопил Филин, которому вовсе не хотелось еще раз попасть под медведя.
Собрав пожитки в считанные минуты, забив пушняк по рюкзакам, решили продукты забросать хвойными — лапами и днями приехать за ними на лошади, забрать в село.
Нарушив традицию, перед дорогой даже чаю не попили. И вскоре,
Условники не оглядывались, не отдыхали. Иначе увидели бы старую медведицу, выбравшуюся из распадка по следам. Она увидела уходящих людей. Они были уже далеко от нее. Их не догнать, как не вернуть в берлогу хозяина.
Люди спешили уйти. Это матуха поняла сразу, едва пришла к брошенным шалашам. Оставили и мясо медведя. Забрали лишь шкуру. И матуха, обнюхав следы, поняла: не вернутся сюда люди.
А промысловики уже к вечеру вошли в Трудовое. Оставив пушнину в госпромхозе, рассказали обо всем.
— Могли б на шухере застремачить. Да только кто ж знает, кого еще ожмурили бы зверюги? Их там до хрена и больше, — сказал Филин. И в подтверждение показал шкуру последнего, уже серого, горностая.
Охотникам, пожалев за пережитое, дали десяток дней отдыха. А после этого велели прийти всем вместе.
— На корюшку вас отправим. Она у нас на особом счету. Теперь из охотников рыбаками станете, — сказал Иван Степанович. И вприщур наблюдал за Филином, смеялся в душе: «Прав был Тимка! Тяжело мужику расставаться с пушняком. Вон как руки трясутся. Словно собственную шкуру отдает. Знать, нелегко далось. Ну да тем дороже заработанное».
Старший охотовед понимал, что припрятал Филин пушняк от милиции. Да и как иначе? Ведь всякий день в тайге — это не отдых, это работа, с которой не всякий справится. А каждая шкурка — подарок тайги. За страх и терпение, за голод и холод, усталость и боль. Такое никакими деньгами не окупить и не оплатить. О таком не говорят, не вспоминают. Это навсегда остается в каждом, кто вернулся из тайги живым.
— Ну что, ребята, в следующую зиму пойдете за пушняком?
Тимофей молча глянул на фартовых. Лицо Филина побагровело:
— Это ж все равно что на вышку самому похилять.
— Я как все, — вздохнул Костя.
Цыбуля головой замотал в испуге. А Скоморох с Полудурком уже сбрасывались на склянку и не расслышали вопроса.
— Отдохнуть надо. Дожить до сезона. А там и подумаем. Мертвая голова — не единственная заимка. А я в своей останусь. Дедовой. Это уж точно, — звякнул ключами от притыкинского дома Тимка.
— Один? — удивился Иван Степанович.
— Время есть, подумаю, — ответил бригадир и, расписавшись за сданную пушнину, пошел домой.
Просторный дом Притыкина, единственный на всей улице, давно не знал человечьего тепла. Его окна смотрели на соседей и прохожих темными глазами. Из его трубы давно не вилял дымок.
Может, оттого так охнуло крыльцо, почувствовав тяжесть ступившего человека. И предупредило весь дом скрипучим голосом: новый хозяин пришел.
Тимофей снял замок, осторожно отворил дверь. Пахнуло
И только после молитвы, встав с колен, принялся топить печь, принес воды, подмел в доме. Умывшись, сел на место старика, хозяина.
И только хотел закурить, стук в окно услышал.
— Кого черт несет? Отдохнуть не дадут, — разозлился Тимка, открывая дверь.
Дарья стояла на крыльце, переминаясь с ноги на ногу.
— Входи! — удивился Тимка и обрадовался.
— Не ждал?
— Нет, — признался честно.
— А я на огонек зашла. С работы шла. Дай, думаю, загляну. С возвращением тебя, Тимофей. Много наслышана о твоих кен- тах. И о самом много говорят.
— Да ты присядь, — подвинул стул.
Дарья словно не слышала. Заглянула в комнаты, на кухню. На пустую плиту.
— Да у тебя и поесть нечего! Что ж так жидко, охотник? — Она рассмеялась.
— Не успел. До завтра оставил.
— А ты что же, на пустой живот ночь коротать будешь? Так не пойдет!
— Магазин и столовая закрыты. Придется потерпеть. Ты уж извини, угостить нечем.
Дарья подошла так близко, что у Тимки сердце заколотилось, словно куропатка, пойманная в силки.
— Вспоминал меня в тайге? Иль забыл вовсе?
— Всегда помнил. Всюду. Даже снилась ты мне, — не смог он соврать.
— Отчего же не приходил, не навестил ни разу?
— Не мог. Поверь, правда это.
— А сегодня?
— Не думал. Устал.
— Я тоже устаю. Но как-то надо выжить. Я, знаешь, слова деда тебе должна передать, — смутилась Дарья. И продолжила: — Дядя Коля в тот день позднее всех из бани вышел. И говорил, чтобы я тебя ждала. Я смеялась: мол, подожду, какие мои годы? А он подошел и серьезно так сказал: «На што душу мужичью измаяла навовсе? Он цельными ночами тебя кличет. Единую. Ты его судьба. И не моги забидеть, с другим сойтиться!» А и поверила, что не шутит дед. А он мне о сыновьях сказал. Мол, в пору студеной старости не согрели они его теплом сыновьим. Забыли, отвернулись до единого. Оттого ни в дом, ни на могилу ногой пусть не ступят. Тебе все отдает. Но… Чтоб ни одна копейка не ушла на дела черные, воровские. Хотел тебя видеть сильным и здоровым, как тайга, светлым, как его заимка. И просил, чтобы в день его смерти помянул ты его по-чистому. И еще! Если на то будет добро в сердце твоем, остаться в Трудовом вместо него, Притыкина. Всюду и везде…
— А умер он отчего?
— Сердце подвело. Так врач сказал. Болело. А дед не признавался и не лечил его. Наверное, из-за детей. Они не хоронили. Адресов никто не знал. Видно, не писал им дядя Коля. Много лет не знались, — тяжело вздохнула Дарья.
— Обидно за старика. Имея детей, остаться одному… Такое пережить не всякий сможет. Это, пожалуй, труднее, чем в тайге, в одиночку — на медведя. Тут еще судьба может пожалеть и уберечь. А вот от горя никуда не уйдешь, не спрячешься…
— Вот так и он говорил, — поддакнула Дарья.