Закон тридцатого. Люська

Туричин Илья Афроимович

— Ма, а как за тобой ухаживал па?

— Странный вопрос. Обычно.

— А все-таки. Делал мертвые петли? Летал перед твоим окном и покачивал крыльями?

Елена Владимировна улыбнулась, протянула руку, потрепала дочь по голове.

Оленька отстранилась.

— Ты мне не ответила, ма.

— Па тогда еще не летал, а был курсантом. А познакомились мы с ним… Ну, это неважно.

— Ма!.. Не хитри.

— Ах, боже мой. Ну о чем ты спрашиваешь, дочка?

— Не хитри. Где ты познакомилась с па?

— Видишь ли… Он подошел ко мне на улице и спросил, давно ли я вернулась из Саратова.

Я очень удивилась и ответила, что никогда там не была. «Не может быть, — сказал он. — Я вас там видел. И не могу ошибиться. Другой такой девушки нет на свете». И ты знаешь, он так это серьезно сказал!

— И ты, конечно, поверила, — засмеялась Оленька.

— Ничего подобного! На другой день он принес мне стихотворение.

— Откуда же он знал, где тебя найти? — лукаво спросила Оленька.

— Он меня спросил. Я ответила. А вообще это неприлично — заговаривать на улице. И если с тобой кто-нибудь заговорит, ты не отвечай.

— Но ты же ответила!

— Это был совершенно особый случай. Я же ответила нашему па, а не какому-нибудь хлыщу. А стихотворение было про Венеру. — Она вдруг засмеялась, на глазах выступили слезы. Она вытерла их фартуком.

— Что ты смеешься ни с того ни с сего?

— Я смеюсь с того и с сего. Стихотворение было про Венеру. Па прочел его мне, а потом… Потом сказал… что если… — ее тряс смех, — если мне… отрубить… руки… я буду… точь-в-точь… Венера…

И Оленька засмеялась. Они смеялись обе долго и весело. Потом, когда успокоились, Оленька сказала:

— Па просто прелесть…

Елена Владимировна кивнула.

— Он писал стихи?

— Сначала он сказал, что сам написал, а потом признался, что стащил их у какого-то приятеля.

— А потом?

— Что потом?

— Потом-то что было?

— Па уехал на лето в лагеря. А осенью привез мне камешек.

— Камешек?

— Да. Он сказал, что это не простой камешек, а лунный и приносит счастье. И еще сказал, чтобы я его не потеряла.

— А ты?

— А я его потеряла в тот же день. И всю ночь проплакала. Так мне было жалко этого камешка. А утром пришел за мной па, чтобы ехать на острова, и сразу понял, что я потеряла камешек. И глаза у него стали грустные-грустные. Он сказал, что если девушка теряет лунный камень, она должна непременно выйти замуж за того, кто его подарил.

— И ты вышла замуж?

— Конечно. Ведь я потеряла лунный камешек.

Елена Владимировна снова засмеялась, на этот раз тихо и ласково.

— Как в сказке, — сказала Оленька.

— Девочка, а разве человеческая жизнь не большая прекрасная сказка?

— Знаешь, ма, — сказала Оленька после небольшого молчания. — Один мальчик написал мне стихи.

— Стихи?

Оленька не заметила тревоги, промелькнувшей в глазах матери.

— И тебе нравится этот мальчик?

— Как все, — схитрила Оленька.

— Пиши свой роман про скелет, Оленька. Тебе еще надо учиться. А стихи он, наверно, тоже стащил у приятеля.

— Не думаю, — возразила Оленька.

— И не думай… Тебе еще очень долго надо учиться, — повторила Елена Владимировна и, вздохнув, ушла на кухню.

А Оленька посидела немного, потом решительно взяла перо и вывела на первой странице: «Жизнь Ивана Ивановича».

Маленькая

Сима Лузгина с трудом поспевала за длинноногой Леной Колесниковой. Они спешили. Они опаздывали в райком. Собственно, опаздывала Лена. В райком вызывали ее. А Сима могла преспокойно отправиться после уроков домой. Но так уж была устроена Сима, что не могла оставить подругу в беде. А по Симиному твердому убеждению всякий вызов в райком сулил неприятность. Или будут выговаривать за плохой сбор металлолома. Или за то, что не все вышли на кросс. Или за слабую работу с октябрятами. А то и того хуже: дадут какое-нибудь поручение. Это сейчас-то! Когда остались какие-нибудь считанные дни до соревнований. И зачем только Лену выбрали секретарем! И сама она, Сима, голосовала «за». Знала бы, какое это хлопотное дело — быть секретарем комитета, ни за что бы не проголосовала. И ребят отговорила. Уж как-нибудь отговорила бы! А что, в самом деле! Лучше бы ее выбрали. Или Володьку Короткова. Что ж с того, что он ехида и себе на уме. Пусть попарится. А может, ему и «на пользу пошло: похудел бы.

Сима торопливо семенила рядом с подругой, то и дело запрокидывая голову, чтобы взглянуть ей в лицо. Лицо было хмурым. Сразу видно — расстроена. И Сима украдкой вздыхала.

А Лена шагала широким мужским шагом, словно забыв о подруге. Каждый раз, когда шла в райком, сердце начинало томить какое-то неясное предчувствие. Словно вот-вот произойдет что-то важное, неотвратимое. Лена начинала волноваться и сердиться на себя за это. И лицо ее становилось хмурым.

И дело, конечно, не в том, что станут выговаривать за какие-нибудь недостатки: комсомольская работа — живая, не всегда и клеится, а бывает, и дров наломаешь. Но вот посмотреть в глаза Викентию Терентьевичу, услышать его голос… Иногда ловишь себя на том, что смысл сказанного ускользает, что слова только звучат просто так, сами по себе. Как музыка.

Викентия Терентьевича все в райкоме звали Викой. Он не обижался. Так его звали в школе и в институте.

А Лена огорчалась, что его называют девчоночьим именем, и мысленно звала его ласково Кешей. Он ей очень нравился. Она считала его образцом, идеалом человека. И робела при нем. И не знала, куда спрятать свои сильные длинные руки.

Сима в райком не пошла, осталась ждать на улице.

Райкомовский коридор был пуст и тих. Только за дверью сектора учета монотонно бормотала пишущая машинка. Лена торопливо прошла мимо таблички «первый секретарь». Постучала в отдел школ. Откликнулся звонкий девичий голос. Лена поморщилась. Валя Горохова, инструктор отдела школ, вызывала в ней неприязнь. Валя могла в любое время зайти в «тот» кабинет. И видеться и говорить с ним по нескольку раз в день.

Глупо, конечно!

У Вали Гороховой черные озорные глаза, и румянец на щеках яркий, озорной, и концы черных бровей озорно вздернуты, а темные блестящие волосы подстрижены по-мальчишечьи коротко.

Когда Лена вошла. Валя оторвалась от кипы бумажек, лежащих на столе, и улыбнулась. И улыбка у нее была озорной.

«И ему она, наверно, так же улыбается», — сердито подумала Лена.

— Здравствуй, Колесникова.

И голос у Вали был звонкий, озорной.

Она поздоровалась с Леной за руку.