Закон тридцатого. Люська
Шрифт:
— Пить будете?
— Ни за какие коврижки! — бодро ответил дядя Вася. Но, будучи человеком справедливым и честным, добавил: — Разве только самую малость… По праздникам… Или с горя какого… Я ведь так просто не пью, не алкоголик. И на чужие не пью. Только если уж поднесут уважительно… Вы не думайте, товарищ директор, что меня за пьянку… Меня исключительно за самокритику. Потому, как не могу терпеть несправедливости. Особенно если, скажем, человека обижают.
— Что-то вы много говорите. — Степан Емельянович, прищурившись, посмотрел на дядю Васю.
—
— Ладно. Но предупреждаю: правду выслушаю, а выпьете — не выгоню. Не-ет! Привыкли, что вас отовсюду выгоняют, вот и распустились. А ведь приличный вроде человек. Напротив, посажу в подвальную кладовую на двадцать четыре часа. К мышам. И кошки не дам. Справляйтесь сами.
— Слушаюсь! — по-солдатски ответил дядя Вася.
Степан Емельянович написал на его заявлении: «Зачислить подсобным рабочим».
— А вы это, извиняюсь, в самом деле сказали, что приличный? Или для комплименту?
— В самом деле.
Дядя Вася застегнул пуговицу на рубашке.
— Тогда — все! Тогда располагайте! — Он вежливо откашлялся в кулак и ушел.
Несколько дней он работал с веселой удалью, распоряжаясь всем и вся, всюду поспевая. Он с первой минуты заявил:
— Вот что, бабонька, навертелась здесь — будет! Мужское это дело — мешки да ящики. Я лично самим товарищем директором назначен сюда главным!
Оня спорить не стала, махнула рукой.
Удивительная была у него хватка в работе. Вроде бы и не зовут, а он тут как тут. На совесть работал. Уж Алексей Павлович, старший мясник, человек очень самостоятельный, а и то не перечил дяде Васе, если тот совет давал. Видел: человек от сердца говорит.
И вдруг пропал после обеда дядя Вася. Исчез. Машина пришла с молокозавода. Оня с шофером стали разгружать. Степан Емельянович помогать вышел.
Часа через два явился дядя Вася. Пришел, пошатываясь, спотыкаясь о собственные ноги. Глаза красные, слезятся, лицо малиновое. Открыл дверь директорского кабинета, затянул:
Меня выдадут замуж В деревню чужую…— Вы в каком виде, Иванов? Ушли самовольно с работы, напились, как… как я не знаю кто!
— Напился… Да… — Дядя Вася ухватился за косяк, чтобы не упасть.
— Та-а-ак… Лучший рабочий магазина!
— Ты меня не заводи. Я и так заведенный.
— Вижу.
— Лучший рабочий, а его — в шею!
— Что это ты мелешь, Иванов? А ну-ка зайди.
— Я зайду… Ты, брат, у меня тридцать первый директор. Вот, думаю: этот — мой директор. В справедливости. А твоя справедливость — сон один. На пару дней взял?
— Не городи глупостей, Иванов.
— Валяй, валяй… Увольняй!.. Тридцать первый директор… Я, брат, все знаю… От меня муха не пролетит. Мне люди все скажут, всю правду…
— Какие люди? И какую правду? — Степан Емельянович начал сердиться.
— Закрываешь лавочку? Заводские будут! А нас — побоку!
— Кто вам
— Эта… дочь льва и медузы…
— Кто, кто?
— Львовна эта…
— Нина Львовна?
Дядя Вася только рукой махнул.
— Чушь какая! А почему ты ко мне не пришел и не спросил, как человек, а пошел и напился?..
— Напился, — кивнул дядя Вася и икнул.
— Ладно. Садись. Сейчас разберемся.
Степан Емельянович вышел и вскоре вернулся в сопровождении Нины Львовны.
Со дня ареста Разгуляя она заметно осунулась, побледнела, стала одеваться неряшливо. Когда ее перевели работать продавщицей, она хотела было подать заявление об уходе, но поняла, что на работу ее никуда не возьмут, пока не кончится все это «дело Разгуляя», как его называли в магазине. Вместе с Разгуляем к суду привлекались еще несколько директоров магазинов, работники оптовых баз — все «крупная рыба». В глубине души Нина Львовна жила надеждой, что ее, «маленькую», даже (она склонна была к преуменьшению) «малюсенькую», рыбешку не захватит сеть правосудия.
Она надеялась на нового директора. Надежда эта рухнула в первые же дни.
Она рассчитывала на то, что Телегина не справится, ошибется в чем-нибудь. Но Телегина не ошибалась.
Сокрушительный удар нанесло письмо Гали. В нем несколько раз упоминалось ее имя в связи с нечистыми махинациями при продаже «левого» товара.
В тот же вечер Нина Львовна сложила вещи подороже и ценности в чемодан и переправила к родственникам. Ждала, что ее с минуты на минуту арестуют. Но ее не арестовывали. Подобно рыбе, выброшенной на берег и вновь подхваченной волной, она отдышалась. Понимая, что письмо передано следственным органам, она всем и каждому говорила, что «эта самоубийца» ненавидела ее, может быть потому, что она, Нина Львовна, мешала ей заниматься жульническими махинациями. И теперь эта «темная девка» свалила все с больной головы на здоровую, самым черным образом оклеветала ее, Нину Львовну.
Сейчас она стояла перед директорским столом растрепанная, рыхлая. «Вот уж верно, дочь льва и медузы», — неприязненно подумал Степан Емельянович.
— Присаживайтесь, пожалуйста.
Она села. Скрипнул стул.
— Как-то нехорошо получилось, Нина Львовна. Обидели вы человека.
Она удивленно подняла брови.
— Что это вы наговорили товарищу Иванову?
— Я? Боже мой! Ему, верно, спьяну что-нибудь померещилось.
— М-мне? — рявкнул дядя Вася. — Да я тебя…
— Нет, видите! — Нина Львовна отодвинулась. — Он же ненормальный совсем. Он уже у нас работал. Его выгнали.
— А кто? — спросил дядя Вася. — Жулики. Ты да Разгуляй. Не по нраву пришелся. — Он поднял палец и помахал им. — Дядя Вася Иванов — это дядя Вася Иванов!
— Для чего вам понадобилось говорить ему, что его увольняют, что магазин закроют?
Нина Львовна обиженно фыркнула:
— Может быть, мне подать заявление об уходе? Сперва меня оклеветала эта самоубийца, теперь на меня клевещет алкоголик. Хорошенький коллектив!