Законы безумия 3. Одна любовь
Шрифт:
Только голые стены и бой с самим собой. Один судья. Я сам.
Меня выворачивало своими же грезами, и, как мне тогда казалось, закалённой силой воли. Наверное, я был готов сдохнуть, лучше сдохнуть, чем вновь про*рать свою мечту. Но у Всевышнего на всё иные планы. Я пережил ту последнюю ночь. Я смог. В очередной раз доказав себе, что могу большее. Могу!
Сегодня хочется вспоминать тот бой с улыбкой. Но, с*ка, явно не в эту минуту. Лимонный сок убивает последнюю жидкость в моем организме. Горло пересыхает. Временами не хватает воздуха, но это самообман. Толчок к тому, чтобы сдаться. Но
В голове лишь отголоски прошлых лет. Я помню её глаза. Губы. Злобный взгляд, то, как она запахнула свой пиджак и с воинственной уверенностью посмотрела на Сомова. Она тянула его за руку, а я, как идиот, не мог отвести от неё глаз. Залип. И, наверное, умер именно тогда. В ту минуту, когда погряз в этой девчонке полностью. Ставя превыше всего.
Словно заколдованные, вертящиеся по кругу слова лишь усиливают эффект миража, к которому я, как умирающий к воде, тяну руку.
« – Я Герда, – впивается в меня колюченьким, но таким забавным взглядом, а потом падает рядом, – Шелест, давай поцелуемся, – закидывает на меня свои ноги.
– Не, – задумчиво, – я с алкоголичками не целуюсь,– ржу над её вытянувшейся мордашкой.
– Вот за это я тебя и люблю, – улыбается».
И я улыбаюсь вместе с ней, чувствуя, как её образ тает, но быстро сменяется другим.
«– Не плачь, я тебя люблю, Умка, я тебя люблю».
«– Я тебя тоже люблю, – сквозь слезы».
«– Я тебе изменила, – холодно.
– Что ты несёшь?»
Сжимаю кулаки.
– Богдан, вставай. Пора ехать. Утро.
Киваю. А воспоминания и её голос исчезают. Освобождают. Мнимо.
Вся показуха взвешивания проплывает мимо меня. Ни хрена не запоминаю. Не чувствую ничего, хочется только пить и жрать. Улыбаться, хотя бы в камеру, не реально. Но и здесь приходиться выдавливать это подобие улыбки.
Кидаю футболку в зал, заводя толпу, и встаю на весы. Заветная цифра была достигнута этой ночью. Теперь главное – восстановиться.
По дороге в центр звонит мама. Она всегда так делает после взвешиваний. Особенно с тех пор, как их можно отсмотреть в инете.
– Привет! Ты как?
– Привет. Скорее жив, чем мёртв.
– Я… это просто кошмар, у меня слёзы на глазах от того, что ты с собой…
– Мам, перестань. Ладно?! Ну или хотя бы не сегодня. Ты когда прилетаешь?
– Завтра с утра.
– Окс звонила?
– Да, она всё подробно рассказала. Меня встретят, привезут в отель и перед самым боем заберут.
– Хорошо. До завтра.
Поворачиваю голову чуть в сторону.
– Богдан, сейчас обед, потом небольшой отдых. Я сам к тебе зайду.
Киваю тренеру и захожу в номер.
Доронин. Эта мелкая сволочь припёрлась в мой номер.
– Данилка, тебя не учили, что чужое брать нельзя? Шингарды положи, нечисть.
– Не нуди. Красава! Дрищ дрищом.
– Завались.
– Слушай,
– Из дома выгнали?
– Да батя карту заблокировал, жду, когда отойдёт, а баблишко заканчивается. Зато, – поднимает указательный палец с деловым видом, – на будущее уяснил, снимать как можно больше налика. Чтоб не побираться.
– Обойдёшься.
– Злой ты, Шелест.
– Свали уже отсюда, мальчик-зайчик. И барахло своё не забудь.
– Ну ключи хотя бы дай, от виллы.
– Это к Окс.
– Слушай, а ты её тр*хал? Как она? Красивая такая девочка.
– Губу закатай, а то папеньке позвоню, он тебя быстро в Москву определит, а может, ещё куда.
В дверь стучат, а после заносят еду.
– Слушай, ты ж завтра его того… а то я на тебя столько бабла поставил, обидно будет.
– Зная этот факт, даже если я про*ру, сильно не расстроюсь.
– Пф.
Доронин дуется и сваливает на балкон. От него слишком быстро устаешь. Когда эта папочкина писюха въ*балась в мою тачку и искалечила ногу, ей было всего шестнадцать лет. За три года мозгов не прибавилось ни на грамм, зато вот моих от его присутствия, кажется, только убавляется.
Данилка – сволочь по натуре, но какая-то особенная, преданная и прилипающая как банный лист. Он ко мне как приклеился с ночи Гериной свадьбы, так и не отстает до сих пор. Тогда, когда он завалился ко мне в квартиру после того, что я видел в Гольштейновском особняке, я, конечно, задал ему трепку, во мне литры алкоголя и неуправляемая злость. Он после этого три недели в больничке отдыхал. Я, когда в себя пришел, думал, всё – аут. Его папаша меня отвендетит. А ни *ера подобного, Николаевич только довольненько поулыбался. Он Данилкину дружбу со мной лично одобрил, он одобрил, а отдувайся я.
Поначалу, я думал, прибью его по-тихому где-нибудь. Слишком много пафоса. И тормозов нет, от слова совсем. Лезет везде, куда не просят, словно ему позволено. Хотя, если смотреть на всё шире, ему действительно позволено. Пол его жизни – сплошной косяк, а вокруг целая команда людей, всё это умело развеивающая. Сказка!
Только вот, несмотря на всё, Доронин, наверное, единственный чел, с которым можно оставаться собой. Не прикрываться благородством, выдуманными мотивами. Не строить из себя праведника. С ним можно творить те вещи, которые хочется в данный момент, и никогда не бояться осуждения, потому что тот, кто кладёт на всё, осуждать не станет.
– Богдан, – хлопает по плечу, стирая свою улыбочку, – удачи. Уработай его в хлам.
Киваю, а Данилка испаряется в коридорах отеля.
….Возвращая мысли в здесь и сейчас, повторно обводя взглядом клуб, хочу улыбнуться и, наверное, сказать: жизнь удалась. Хочу, но, если искренне, это не так. Это суррогат. Видимо, то, чего я хотел на самом деле, заключалось вовсе не в деньгах и славе. Вовсе не в этом…
– Богдан, ты чего такой грустный? Всем весело.
Окс присаживается рядом. Она красивая. Да, определённо не уродина, и в ней, вероятно, есть особое очарование. Но вся особенность этого очарования в том, что разглядеть его может лишь истинно твой человек. Я не тот. И она вовсе не та.