Закрыв глаза
Шрифт:
— Это ты так считаешь, — отвечала недовольно Анна.
— И много ты в школу ходила? — спрашивал с издевкой Доменико.
Не хватало ему еще с женой пререкаться! Она лишь качала головой.
— Мы даже подписываться не умеем, а нажили состояние.
Посетители, задумавшись, молчали. Потом, чтобы не расстраивать Анну дальше, вступались:
— Молодой еще. Кто знает, что из него выйдет.
— Да будь мне хоть шестьдесят, а ему за двадцать, я все равно ему голову отверну.
— А, ну большим и сильным, как вы, он точно
По утрам каждый завтракал в одиночку, когда выдавалась свободная минута, зато вечером за стол садились все вместе. Доменико — во главе стола, Пьетро — между ним и Ребеккой. Напротив хозяина — повар, с другой стороны — два официанта. За маленьким столиком, где были составлены тарелки и приборы, пристраивался помощник повара — боком, чтобы не сидеть ни к кому спиной. Анна ужинала прямо в кресле, чтобы не пропустить, если войдет посетитель.
Повар отошел к дверям на кухню и, привалившись спиной к стене, курил бычок. Ребекка носила грязную посуду. А помощник вприпрыжку, как мальчишка, побежал сказать конюху, что хозяин велел запрягать.
Доменико выпил еще стакан вина. Вынул вставную челюсть и украдкой, под столом, вытер салфеткой.
Анна взяла рубаху и села шить.
Наконец Доменико смахнул салфеткой крошки со штанов, Ребекка тут же прошлась по его костюму щеткой, Тибурци смазал башмаки, а сам он тем временем отдал несколько распоряжений. Потом на цыпочках подкрался к Пьетро, который стоял у окна, что-то про себя напевая и отбивая такт пальцами по стеклу, и съездил его по шее:
— Поедешь со мной в деревню.
Пьетро, ни слова не говоря, вскочил в уже запряженную коляску — и незадолго до заката они были уже в Поджо-а-Мели.
Завернув за угол сарая, Гизола увидела, что Пьетро стоит одиноко и неподвижно посреди гумна, засунув руки в карманы, и сказала серьезно, с упреком:
— Вы что здесь делаете? Почему раньше не приехали? Вы мне в тот раз не поверили. Ну да мне все равно!
И прибавила:
— Знаю, что вы мне скажете.
«Да, знает, — подумал Пьетро. — Все всё про меня знают. А я — нет».
Что поделать, его внутренняя жизнь всякий раз побеждала! Как горько было знать, что лишь потом, наедине с собой, он насладится тем, что прочувствовал, но так и не произнес! Поэтому он считал себя хуже всех. Лишь в фантазиях он находил, что сказать Гизоле — особенно утром, в полудреме.
Он оробел еще сильнее. Воротничок больно упирался в подбородок.
Гизола взглянула на него так, будто тоже над ним потешалась. Тогда, чтобы она не смеялась, он стал пинать стоявшую рядом оливу. Но когда он снова поднял глаза, Гизола смотрела на него еще пристальней, скаля зубы — явно в насмешке!
Все померкло вместе с солнцем. Пьетро охватила дрожь, он больше не мог вынести этой улыбки — хотел забыть, что вообще ее видел. Он безвольно склонил голову, думая, что должен понять, чем она
Гизола укладывала волосы, держа шпильки в руке, чтобы показать, что они новые. Каждой шпилькой, прежде чем воткнуть в прическу, она легонько колола ему руку. Но он не шевелился.
Видна была густая трава, по верхушкам ее гнувшихся стеблей прыгали насекомые.
Пока Гизола колола его шпильками, Пьетро подумал: «Конечно, она знает, чего я хочу. Но я должен сказать это сам: так надо».
Ее красные чулки придали ему смелости — но не в силах вымолвить ни слова, он шагнул к ней ближе, чуть дрожа.
Под оливами почти ничего не было видно. Земля совсем уже почернела.
— Что вам надо? Скажите мне оттуда. Не надо подходить.
Гизола заметила, что он не сводит глаз с ее чулок — но юбка была слишком короткая, и спрятать их не получалось.
— Ты знаешь?
Лицо ее приняло стыдливое и нежное выражение.
— Знаешь? Скажи.
Она залилась краской, отчего ее лицо еще изменилось.
— Знаю.
И поскольку он придвигался все ближе, отстранила его твердыми худыми руками.
Пьетро был так опьянен, что едва держался на ногах. Глаза Гизолы смотрели на него, не отрываясь, и кроме них он ничего не видел. Казалось, и поле, и вся тень за ней отзываются на малейшее ее движение.
— Отстаньте! Поговорим в другой раз… в другой раз, я сказала!
Пьетро чудилось — все тело его пропадает, растворяется в этом вечере.
— Я люблю вас, — прошептала Гизола.
И бросилась бежать, метнувшись в сарай и выскочив с обратной стороны: к гумну направлялся хозяин. Он шел в своих огромных ботинках, шумно дыша, так что голова ходила вверх и вниз. Пьетро остался стоять. Найденным в кармане камушком он оббивал угол сарая, даже не чувствуя, что сдирает кожу на костяшках.
Доменико посмотрел на него и засмеялся — Энрико, шедший за ним батрак, подхватил.
— Ты что, спятил? Чего стенку портишь?
Потом повернулся к Энрико:
— Та негодница хоть сбежала вовремя.
— Да они еще дети оба. Им бы все резвиться, — вступился Энрико, думая, что хозяин благоволит Джакко и Мазе. Но Доменико, довольный случаем поставить на своем, возразил:
— Я в этом побольше тебя понимаю. Молчал бы.
— Да, раненько они начали, — тут же согласился Энрико. И высказавшись, как всегда, сглотнул.
Выговор испугал Пьетро. Он сразу забыл о Гизоле. Но был еще во власти слишком сильного для него очарования. Он направился к отцу — тот, взяв лошадь под уздцы, разворачивал ее к дороге.
— Залезай.
Пьетро послушно сел в коляску, вытирая испачканные в земле руки и стараясь не встречаться ни с кем взглядом.
Конь танцевал перед открытыми воротами. Тогда Доменико стал хлестать его по ногам выше бабок. Животное попятилось и встало на дыбы, коляска ударилась в стену.
— Стоять. Я тебе покажу. А если до тебя не дойдет…