Закрыв глаза
Шрифт:
«В следующее воскресенье не дам себя тащить, зайду сам».
Но эта робость от недели к неделе росла и стала чем-то вроде болезни. От одной только мысли лоб покрывался холодным потом. Руки цепенели в карманах, стиснув кусок подкладки, а ноги отнимались.
Впрочем, Доменико тоже шел медленно и, если был простужен, то и дело останавливался, чтобы достать платок и высморкаться.
Они шли вверх по улице Ди-Читта, потом по Сталлореджи, и Пьетро все грустнел.
Дойдя до кладбища, Доменико болтал с могильщиком Брачолой — толстым, будто разбухшим от червей человеком
— Как кладбище растет! Когда умерла твоя мама, могилы вот где кончались.
Постояв, он спрашивал:
— А вдова нынче не пришла?
— Может, уже ушла. Пойдем, чего ее ждать?
— Еще рано. Почему ты не хочешь подождать? Она каждое утро ходит сюда с цветами.
И мысленно ругал сына, которому дела не было до единственного человека, ходившего, подобно им, в этот час на кладбище!
Но вдова почувствовала, что ее беззаветная преданность утратила прежнюю ценность. Надо же было этому Рози завести ту же самую привычку, хотя весь город знал, что он любил жену куда меньше, чем сейчас пытался представить!
Она с подозрением косилась на него и, замявшись, здоровалась в ответ. Чего стоил один этот мальчик, он даже на могилы не глядел — стоял себе, руки в карманах, с видом то нахальным, то сонным!
— Я пойду, — объявлял Пьетро.
Эта пикировка раз от раза становилась все хуже. Как-то раз, уже в конце весны, Доменико отрезал:
— Иди.
Пьетро покраснел, но сказал:
— Мне-то до нее какое дело?
Земля на свежих могилах была липкой от росы. Завалившись на одно крыло, пролетала птица. За кипарисами размашистыми полосами непросохшей краски лежали горы.
Могильные плиты были покрыты серыми улитками. Собор на глазах белел и, глядя на него, Пьетро почувствовал, что его душит гнев.
Они встретили вдову у калитки. Доменико с ней поздоровался. Она отвечала, не повернув головы, но краем глаза покосилась на Пьетро. Доменико остановился и произнес неизменную фразу:
— На могилу мужа идет.
Лично с ней знаком никто не был, и Доменико знал о ней не больше других. По дороге с кладбища, где она молилась не меньше получаса, она заходила за покупками и потом уже не показывалась до следующего утра.
Была она низенькая и полная. Грудь, подпертая выпуклым животом, при ходьбе подскакивала. Чересчур маленькая шляпка держалась на голове благодаря черной резинке, проходившей за ушами и под подбородком. При каждом шаге старое зеленоватое перо вздрагивало, как от удара. Носила она с незапамятных времен одно и то же — и видно, не из бедности.
Проводив ее взглядом, Доменико спросил сына:
— О чем задумался?
— Я? Ни о чем, — отвечал Пьетро, улыбнувшись.
— А чего ж голову повесил?
— Нечаянно.
— Ты выглядишь уродом, а я бы тебя сделал молодцом. А в школу тебе зачем возвращаться? Разве ты не добился, чтоб тебя выгнали?
О школе Доменико говорил с раздражением, выбирая
Пьетро промолчал, обомлев: отец никогда не упустит случая его попрекнуть!
Видя, что сын смущен и подавлен, Доменико продолжал:
— А то помогал бы мне, а там, глядишь, и женился бы.
Теперь, когда трактир лишился хозяйки, Доменико был бы не прочь женить сына пораньше. Не раз он мерил придирчивым взглядом его рост и внешность, пытаясь убедить себя, что парень вырос, хотя ему было всего шестнадцать.
— Я… не женюсь.
— А ты подумай хорошенько: тогда ведь придется жениться мне. Тебя бы это расстроило?
Пьетро помялся, но чтобы отец не принялся опять отговаривать его от школы, спросил:
— А на ком?
Доменико сказал, чтобы его испытать:
— Скоро узнаешь.
И бросил на него взгляд. Но Пьетро спокойно, словно речь шла о людях посторонних, предположил:
— Мне говорили про ту даму… у которой две дочери. Ту даму… которая позавчера приходила кушать.
Это были пустые сплетни. Доменико вставил:
— Хорошо бы тебе на одной из них жениться.
— Мне?
И Пьетро опять покраснел — это было для него слишком по-взрослому, хотя и немного волновало.
— Я тебе скажу, какая для тебя подходящая.
— Я уже понял, — засмеялся Пьетро. — Младшая.
Но Доменико замолчал и думал уже о том, что накануне вечером забыл передать батракам, чтобы устроили коровам случку.
— Если не хочешь отвечать, зачем мы вообще об этом говорили? — спросил, собравшись с духом, Пьетро.
Но Доменико заорал с яростью:
— Не тебе вмешиваться в мои дела! Мне еще и жену твою кормить? Поговори мне! Смотри: тебе надо съездить в Поджо-а-Мели!
И вытащил маленькие черные четки, которые носил в кармашке жилета вместе с парой золотых и доставал по любому поводу. Ткнул крестом в лоб и произнес привычную тираду:
— Видал? Память о моей бедной матушке Джизелле. Они у меня всегда с собой. Это всё, что она дала мне, когда я уезжал в Сиену. А ты что носишь в память о матери?
Но заметив, что теперь уже Пьетро, в свою очередь, его не слушает, вдруг успокоился. Просто не верилось, что так ведет себя сын! Подумать только, а он-то хотел назвать его своим именем — сын должен был стать его копией, его повторением!
Хотелось схватить его и переломить, как соломинку! Его ребенок — и вдруг вышел из-под его власти? Да кому ж, как не ему, быть послушней всех?
Внезапно он понял, словно прозревая предательство: его сын точно такой же, как все прочие люди.
Так лучше бы ему и вовсе не рождаться. Зачем он родился? Что с ним дальше говорить, остается терпеть — пусть идет рядом и молчит, клонит голову, пока она не брякнется на мостовую.
Пьетро передал ключи от трактира поджидавшим на улице официантам и сам вошел вместе с ними. Но не остался в трактире, как следовало, а вместо этого поднялся в дом. Отдавая ему ключи, Доменико смотрел в сторону, а закончив с покупками, послал за Пьетро: зачем он бросил работников без присмотра?