Закрыв глаза

Тоцци Федерико

И позвонила в электрический звонок, чтобы Беатриче несла ужин. Но синьор Альберто, словно подводя итог своим размышлениям, воскликнул:

— Ты еще богаче меня станешь.

И серьезным тоном прибавил:

— Только не води его сюда домой…

Гизола потупилась, чувствуя, что провинилась.

— … миловаться.

Она рассмеялась. Тогда он объяснил, погрустнев:

— Не хочу, чтобы здешний народ вас видел вместе. Меня тут знают.

И про себя добавил: «Вот и ее я теряю. Видно, к этому и шло». Выдавил

из себя улыбку, пригладил усы и, заглянув ей в глаза, больно ущипнул.

— Поняла?

Она засмеялась, чтобы не заплакать. Не желая пускаться в нежности, он спросил с комической подозрительностью:

— Поцелуя от него еще не добилась?

И насмешливо добавил:

— Парень-то похитрее меня — со мной ты сделала, что хотела.

Оба расхохотались, но тут как раз вошла служанка, и они сели ужинать.

Гизола была польщена, потому что сразу поняла, как сильно Пьетро ее любит, и вместо того, чтобы написать в ответ письмо, пришла к нему сама. Разве не может выйти так, что они и вправду поженятся? Тогда она вернется в Сиену не крестьянкой, а барыней.

Когда она пришла, Пьетро сидел в комнате с книгой, но не читал, а лишь накручивал на палец уголки страниц. Вместо двух экзаменов он сдал всего один — и думал о Гизоле. Нет, не надо ходить на экзамены! Все должно быть именно так!

Когда она, не постучав, открыла дверь, сердце у него подпрыгнуло.

— Заходи! — воскликнул он. — Я тебя ждал!

Она с серьезным видом села, подняв вуаль на шляпку, украшенную искусственными фиалками, и он сказал ей:

— Сними это.

Ни одной женщине он так не говорил!

Она как будто знала или поняла по голосу — добродушно улыбнулась. И, осмотрев с показным недоверием комнату, подошла к зеркалу, вынула шпильку, зажала в зубах, потом положила вместе со шляпкой на мраморную столешницу комода.

Жениться немедленно! Как она прекрасна!

Они сели лицом друг к другу: он — улыбаясь смущенно и радостно, она — стараясь делать, как он. Потом протянули друг другу руки через столик и он молча сжал ей пальчики, один за другим, словно убеждая, что в этом нет ничего плохого.

Планки опущенных жалюзи на солнце светились красным.

Он встал и поцеловал ее, она прикрыла глаза. Но в то же время ему хотелось ее упрекнуть: «Мне ты можешь доверять — ну а если бы я не любил тебя так?» И, чтобы доказать свою любовь, он крепко сжимал ее руки, с наслаждением вдыхая запах ее пота.

Столкнувшись с ним взглядом, Гизола каждый раз опускала глаза, но улыбалась, словно ждала, что он, наконец, поймет и перестанет любить ее так, будто у нее никого еще не было. Потом кашлянула и откинулась на спинку стула.

Так значит, она — его! Но чем отплатить ей за такую радость? Поэтому он спросил:

— А ты будешь меня любить?

Гизола молчала, склонив голову. Он настаивал на ответе — с нежностью, которую,

он надеялся, она оценит. Тогда она поцеловала его в первый раз — неловко, будто неумело — и после, как бы застеснявшись, утерла рот платочком и быстро сказала:

— Мне пора домой.

«И в самом деле, лучше ей здесь не задерживаться!» — подумал Пьетро.

И попросил разрешения поцеловать ее в ответ. Тогда Гизола сделала вид, что обиделась, что он не спросил об этом раньше, и мучила его, пока он не потерялся окончательно: ее черные зрачки словно размылись — так выглядят предметы глубоко под водой.

Но надевая шляпку, она уколола палец шпилькой. Она может пораниться, даже когда он рядом! Перехватив ее руку, он глядел на набухавшую каплю крови, и когда она готова была упасть, втянул ее губами.

Заинтригованная Гизола не сопротивлялась. Потом улыбнулась ему, как маленькому — так же нежно, но уже добрей и доверительней.

Пьетро воскликнул, опьяненный:

— Я этого никогда не забуду!

На площади Беккария, куда колышущимся на ветру деревьям, казалось, не было хода, у нее из руки выпал платочек. Он подобрал его и держал в руке, пока они не расстались. Платок был почти то же самое, что ее платье.

— Когда ты снова придешь?

Гизола не знала, позволит ли ей друг сделать то, что она задумала, прямо сейчас.

— Не знаю…

Пьетро силился понять, хорошо это или плохо, что она так сказала. Просто не верилось, что она сейчас уйдет.

— Завтра?

Он не решился настаивать, не зная, верно ли поступает.

— Слишком рано. Через пять дней.

Она улыбнулась — просто, чтобы выиграть время.

— Я буду ждать — ты помни… Ты не веришь мне? Скажи, что веришь…

— Я знаю.

И снова улыбнулась.

— Можно, я тебе напишу?.. А ты читать умеешь?

— Нет.

Ей очень хотелось солгать и взглянуть на него понадменней, но она покраснела и опустила голову.

— А кто будет читать тебе письма? Женщина, не так ли?.. Смотри, чтобы тебе читала только женщина.

— Конечно, женщина — за кого ты меня держишь?

Она пальчиком заворачивала нижнюю губу — Пьетро глядел, завороженный. Потом, чтобы убедиться, что ей не приходится лгать, спросил:

— Та, что я видел, когда к тебе приходил?

Но Гизола заметила подвох и рассмеялась:

— Другая. Не провожай меня дальше.

«Зачем я ее слушаюсь? — мелькнуло у него в голове. — Но это приятно и наполняет меня гордостью!»

Она ушла, так ни разу и не обернувшись. Он стоял и смотрел, как она исчезла за поворотом, где торчал над стеной прямой кипарис — совсем чужая, будто и не подозревала об их любви. То, что он пережил, казалось реальней, чем она сама.

С дерева в чьем-то саду сорвался лист и скользнул мимо лица — будь это в Поджо-а-Мели, он бы его подобрал.