Закрыв глаза
Шрифт:
«Когда здесь будет Гизола, я расскажу ей, что чувствую».
Каждое утро он просыпался со вздохом. И как ясно помнились эти сны!
Но жить без Гизолы он не мог, и где-то к середине августа решил съездить за ней и отвезти в Радду, чтобы она пожила там, пока они не поженятся — год, самое большее полтора. Почему бы отцу не дать согласие? Да и спокойней ему будет, если Гизола будет в Радде.
Деньги на поездку он одолжил у Ребекки.
Но все те несколько часов, что он провел во Флоренции, его не оставляло чувство, что он по-прежнему в Сиене, в верхнем
Больница Санта-Мария с высокими, кроваво-красными стенами представала перед ним в цвете жженой земли, небесная синь казалась хмарью. Потом загорались то тут, то там первые звезды, раскиданные так далеко, что наводили тоску.
Чернели переулки, напоминая то ли расщелины, то ли гигантские трещины.
И на эти сады и огороды, замкнутые и связанные друг с другом прямоугольниками стен, разбросанные по низинам и всхолмьям, по неровным косогорам, один другого выше, обрушилось марево ночи — будто ливень.
Какой-то пьянчужка затягивал песню и тут же ее обрывал. Костачча, как парапет над пропастью, и почти отвесный Костоне с подпирающей его широкой массивной аркой, по которой проходит другая улица, взбираются наискось вверх, к домам.
Все крыши разной высоты, даже если они рядом. Сгустки домов — побольше и поменьше — вытянувшись вертикально вверх, петляют вкривь и вкось, иногда заезжают друг в друга двумя-тремя углами, стоят кружком, кучкой, впритирку, вперемешку, как попало, всегда неожиданно, вписываясь в поворот обрубленной или сплюснутой стеной, подстраиваясь под изгибы холмов, подъемы и спуски и повороты дорог, расступаясь на площадях, которые сверху кажутся дырами.
И вдруг — брешь между домами, но тут другие дома смыкаются и держатся дальше, изо всех сил, плотно трамбуя друг друга, приседая и опять поднимаясь, и разворачиваясь, чтобы в мгновение ока исчезнуть за другими, что вышли им навстречу и поднялись выше, совсем уж вразброд — но и те останавливаются почти сразу же, и дальше идут широкие, несимметричные лучи, изогнутые или ровные — туда кидаются дома, набиваются вкривь и вкось, поперек, как получится, расталкивают друг друга, будто хотят отвоевать местечко да расположиться поудобнее, каждый сам за себя.
Совсем низенькие домики, увязшие в земле, подпирают со стороны Порта Овиле, Фонтебранды, Туфи навалившиеся на них дома, не дают им разбрестись, а высокие макушки зданий словно созывают дома назад, и тем приходится слушаться, чтобы не остаться в полном одиночестве.
На пригорках — толкотня и водоворот, в низинах дома заваливаются друг на друга, будто сползая. А еще можно насчитать рядов десять крыш, не меньше — длинных-предлинных, один другого выше, и тут же рядом — другие ряды, перпендикулярные первым.
И над всей этой сумятицей взмывает безмятежно Торре-дель-Манджа.
А
Но Пьетро все чудилось, что за ним гонится отец, хоть он и успокоился немного, увидев колокольню Джотто, собор Санта-Мария-дель-Фьоре, знакомые улицы, по которым он прошел с чувством потерянности, становившимся все острее. Ему хотелось еще раз поговорить с кем-нибудь из товарищей, объяснить, что произошло недоразумение, что он пропал из виду по причине, о которой упоминать не может, как бы ни было ему неприятно скрытничать — даже теперь, когда он чувствовал упоительную потребность держать что-то при себе, и это «что-то» было, пожалуй, все равно, что его душа.
У входа на мост Понте-алле-Грацие под зеленым зонтом с деревянными спицами сидел продавец лимонов. Несколько носильщиков и каких-то невнятных персонажей дремали, прислонившись к стенке запруды.
От деревьев у Сан Миниато в сторону Кашине искоркой пролетел жаворонок.
Шагая в сторону прохладной, свежеполитой площади Пьяцца-Делла-Синьория, он начал замечать людей: больше всего их было на улице Кальцайоли и на Соборной площади. В конце улицы Кавур виднелся холм Фьезоле — высокий и зеленый.
Сойдя с трамвая возле монастыря, Пьетро покраснел, хотя никого рядом не было. Попытался заглянуть под жалюзи, не смотрит ли кто на улицу — лишь горшки с пыльными геранями.
Дверь открыла сама Гизола, но внутрь не пустила. Он тут же посетовал, что она до сих пор не уехала в Радду, она же ответила, что ждала его и хотела сперва убедиться, что родители примут ее назад.
Необъяснимым образом ему казалось, что они вместе уже очень давно.
— А почему нет? Они тебя обижают?
— Мне у них не нравится.
Его зацепило, что она ответила именно так, а не иначе. Он ласково коснулся ее и сказал просительно:
— Не отказывай мне. Ты должна ждать дома. Мне это будет приятно.
И подумал: «Зачем я ее об этом прошу?»
— Ну, раз ты так хочешь…
Увидев, что она поддается, он предложил:
— Тогда поехали со мной в Сиену.
Гизола улыбнулась и приложила палец к губам.
Он был уверен, что она подчинится ему с нежной покорностью, но Гизола, которой больше всего хотелось подурачиться, спросила:
— Я тебе разонравилась?
— Почему ты должна мне разонравиться?
И он нежно погладил ее по лицу — она отстранилась и бросила взгляд на кончики его пальцев.
— Ну что ты? Я жду тебя на улице, у монастыря.
— Хорошо. А теперь уходи.
Он поцеловал ей обе руки, сложив их вместе, она же тем временем все пятилась и, казалось, еще немного — захлопнет дверь у него перед носом.
Спускаясь по ступенькам, он думал: «Она много выстрадала. Ее мучает, что ей приходится жить в чужом доме. Родители, наверное, перестали ей писать, родственники — завидовали. Она стала как будто чувственней, чем раньше, но я должен обращаться с ней с прежним уважением и даже с большим — иначе потом я ее возненавижу».