Закрыв глаза
Шрифт:
Она постояла, опустив голову, будто в задумчивости. Если бы речь шла о чем-то другом, она сама бы пошла к Доменико, но в этом случае лучше было между ними не встревать.
— Вам непременно надо ехать завтра утром? — спросила она.
— А как же иначе, после такого письма?
Она вздохнула с пониманием. Пьетро подождал немного и сказал:
— Ну дай.
— Сколько вам надо?
— Больше, чем в тот раз.
— Бог мой, да где ж я их возьму? Почему вы не откладываете понемногу каждую неделю?
Он пожалел, что ему это до сих пор не приходило в голову —
— С этого дня так и буду делать. А сейчас… одолжи мне.
Если бы разговор затянулся, у него бы не хватило духу настоять на своем, но Ребекка поверила ему и уступила.
Пьетро пересчитал деньги. Ребекка, опершись на выдвинутый ящик, смотрела на него в упор. Он улыбнулся ей и поблагодарил.
Проводив его до лестницы, Ребекка в последний раз напомнила:
— Только верните потом, не забудьте.
Гизола и впрямь просила писать ей в Бадиа-а-Риполи, но разве не могло так случиться, что она переехала буквально на днях? Впервые все это нагромождение горестей будто бы отдалилось, так что с ним можно было расправиться. Все мучения оказались где-то снаружи, от этого он испытал чувство легкого счастья, ни на что не похожее. И подумал: «Почему я сразу же поверил письму?»
В пути он почувствовал, что у него жар и рассудок мутится. Но надо было доехать как можно скорее.
Поезд мчался вдоль Арно, вода в нем сверкала, будто разбилась разом тысяча зеркал. Проплывавшие мимо за телеграфными столбами отвесные, заостренные холмики сосновых рощ, еще испещренные лиловатыми тенями, перемежались с трепетными серебристыми тополями. И пучки кипарисов — кипарисы, окруженные другими кипарисами. Он ехал к городу, над которым меж холмов самых мягких очертаний собиралась безмятежнейшая лазурь. Эта дивная красота подавляла. И любовь, которую он до сих пор питал к Гизоле, стала казаться, невесть почему, недостойной гнусностью: «Неужели я не должен ее любить?»
Он вошел в подъезд, упомянутый в письме — стайка женщин, стоявших на пути, не посторонилась. Лестница была темная и грязная, сквозь вонь пробивался запах пудры.
На втором этаже сквозь приоткрытую дверь он разглядел проститутку в розовом халате — она взглянула на него с какой-то иронией.
На третьем этаже — другая квартира, точно так же нараспашку. Он остановился и прислушался: слышны были веселые женские голоса, одна из женщин напевала. Он истолковал это в худшую сторону, а потом — в лучшую. Но все-таки вздрогнул: «Неужели Гизола живет среди таких людей?» И, словно спасаясь бегством, взлетел по оставшимся ступенькам.
На последнем этаже он, задыхаясь, остановился. Там была гостиная, посредине стоял овальный стол — в глазах у него помутилось. Как сквозь пелену он увидел женщину, которая, лежа на канапе, беседовала с солдатом. Берет солдата лежал поодаль, на стуле.
Вид Пьетро, потрясенно на нее уставившегося, испугал женщину. Она дотронулась до колена солдата, и теперь они оба повернулись к Пьетро. Он сделал еще шаг, не чуя под собой ног: как будто попал в кошмар, но не хотел в это верить. Он что-то пролепетал, но женщина не ответила. Тогда он решил, что обидел ее, и собирался уже уйти. Но в тот же миг из
Пьетро почувствовал, что его стиснула какая-то сила и, чтобы устоять на ногах, двинулся за ней наугад в комнату, от которой видел только окно.
Когда он вошел, она как раз сняла перепачканный жакет. Ей пришлось сесть, чтобы не так бросался в глаза живот.
Он наклонился и поцеловал ее, чуть не плача:
— Зачем ты здесь?
Она не знала, что сказать: «Он заметил, что я беременна? Когда мне ему признаться? Я знала, что так получится». Наконец выговорила:
— Здесь одни женщины.
Он вдруг утратил к ней доверие и ответил:
— Но я так не хочу. Оденься. Откуда у тебя синяк на руке?
Она боялась запутаться в отговорках, но все же сказала:
— Я сама себя укусила.
Он подумал, что, возможно, так и было. Потом помолчал, будто в надежде, что все происходящее вдруг растворится само собой, и, наконец, сказал:
— Пойдем отсюда, нам надо поговорить.
— Побудем здесь. Я никуда сегодня не пойду.
Опять повисло молчание, и он подумал: «Почему я не спросил, в чем состоит ее предательство? Так я никогда ничего не выясню. Что мне ей сказать?»
— Этот дом мне не нравится. Что это?
— Я расскажу, тут нет ничего дурного.
Она не раз уже собиралась признаться ему, что беременна — по теперь оказалось, что это выше ее сил. И как раз потому, что ее застали врасплох, ей хотелось все скрыть. Пьетро решил ускорить разговор:
— Встань.
Вошла хозяйка квартиры: крепкая, коренастая женщина с белым кожаным поясом на талии — повивальная бабка, державшая пансион для рожениц.
Пьетро обернулся к ней, оробев от мысли, как она истолкует его присутствие. Он попытался что-то ей объяснить. Женщина, обо всем осведомленная, поняла, что Гизола пропала, и испугалась, что он ее убьет.
Гизола смотрела на окно: не броситься ли вниз — истерический порыв, усиленный беременностью.
Женщина медлила и не уходила: поправила рукомойник, сложила полотенце, поглядывая краем глаза на Пьетро и пытаясь добиться от Гизолы каких-то знаков.
Пьетро ждал, когда она уйдет — каждое ее движение его раздражало. Наконец он произнес через силу:
— Я хочу остаться с Гизолой один на один.
Гизола, которая тем временем надела новую кофточку, не вставая с канапе и не дав ему ничего увидеть, откликнулась:
— Ступайте… Я с ним поговорю.
Но паника ее не отпускала — похоже, ей оставалось лишь упасть на колени.
Женщина осторожно вышла, но оставила дверь открытой и приготовилась подслушивать. Пьетро это заметил и, прежде чем потребовать объяснений, решил ее закрыть — но не смог снять со стопора. Не желая обижать Гизолу своими вопросами, он предпочитал потянуть еще время.
Она привстала:
— Не закрывай. Никто нас не услышит.
Тогда он обернулся к ней со взглядом, полным любви и сострадания, и увидел ее круглый живот.