Закрыв глаза
Шрифт:
Оттуда он пошел пешком. Пересек весь лес — меж валунов, дубов и можжевеловых кустов, вдыхая время от времени овечий запах там, где прошла отара.
На обочине старой заброшенной дороги он увидел крашеную в голубой цвет часовенку, за ней — три чахлых кипариса с бугристыми стволами. На остатках стены, начинавшейся от часовни и через несколько метров рухнувшей, рос плющ вместе с исполинским боярышником.
Кругом — снова холмы, покрытые живописным лесом, который становится все гуще и дремучей и выцветает
По дороге он набрел на Поджарофани — место, где делают привал пастухи, когда идут верхом. Это самый высокий участок дороги — она идет то под гору, то в гору, петляет и кружит между аретинскими Апеннинами и Монте ди Санта-Фьора, далекими и воздушными, как сам горизонт.
Из открывавшихся по обе стороны долин взмывали птицы, едва не задевая его крылом. И потом, будто не зная, куда податься дальше, пролетев немного вкось, канули обратно в глубины.
В деревню он пришел усталый и взвинченный. Временами его возбуждение как будто унималось, и тогда ему рисовалась тягостная сторона дела. Он знал, что от отца ему попадет, и что почти все решат, что он поехал к Гизоле потому, что они любовники.
Миновав первые дома, он пропустил вперед побелевшую от пыли повозку.
У одной женщины, которая, заметив его, так и не сводила с него глаз, хотя вода из кувшина, стоявшего под желобом источника, уже лилась через край, он спросил про Гизолу. И узнал, что она живет у Лючии, старшей сестры, которая вышла замуж. Он попросил показать ему дверь и вошел — но тут же спустился назад и постучал.
Еще три женщины собрались уже на улочке и стояли, гадали, кто бы это мог быть. Тогда, чтобы скрыться от их взглядов, он поднялся по ступенькам, не дожидаясь ответа.
Навстречу ему по лестнице спускалась Лючия, с которой он как-то виделся в Поджо-а-Мели. Он спросил, даже не поздоровавшись:
— А где Гизола?
Не будь Лючия ее сестрой, он бы рассердился — зачем она сразу не сказала, или она не знает, как он любит Гизолу?
Тогда Лючия, видя его нетерпение, ответила:
— Наверху.
— Так позови, — воскликнул он со злостью. — Ладно, я сам.
Но Гизола, услышав его слова, вышла сама.
За эти несколько дней она еще посмуглела, юбка разошлась по шву и мела пол.
Оба стояли и молча смотрели друг на друга, так что Лючия вернулась на кухню к плите.
— Почему ты не у родителей?
Она все смотрела на него, не говоря ни слова. Потом с искренним изумлением спросила:
— Ты меня еще любишь?
Он встревожился:
— Зачем ты спрашиваешь? Почему я не должен тебя любить?
И схватил ее за руку, как будто хотел заломить. Она, не поднимая глаз от пола, подалась, не сопротивляясь.
— Зачем ты так одета… А вдруг кто увидит?
И повторил, желая знать, что она скажет:
— А вдруг кто
Но Гизола молчала, словно обидевшись, и Пьетро почувствовал раскаяние — как будто ударил животное, а потом понял, что зря.
— У тебя ноги видны… и юбка расходится.
Это вырвалось у него помимо воли, и он готов был расплакаться. Чтобы побороть искушение, он взял Гизолу за руку и подтолкнул к ее комнате. Она отшатнулась, уворачиваясь — юбка разошлась окончательно, открыв бедро. Гизола покраснела. Тогда он обнял ее, спрятал ее лицо у себя на груди — ей не надо его стесняться!
— Я тебя видел… но я не хотел.
Готовая уже сиять с себя все, она зажала рукой прореху и сказала:
— Уйди.
— Так зачем ты так ходишь? — спросил Пьетро, уже раскаиваясь, что приласкал ее в такую минуту.
— Как хочу, так и хожу. Зачем ты приехал в Радду? Прямо-таки из-за меня? Есть и другие девушки! Теперь и ты мне враг?
— Чего-то ты сегодня недоговариваешь!
— Тебя послушать — я всегда чего-то недоговариваю.
— А что, не так? Я когда-нибудь упрекал тебя без причины?
Горло у него сжималось, он сам уже был не рад, что начал.
— Но раз я такой тебе не хороша, почему же…
— Потому что я люблю тебя, разве не так?
Она расхохоталась развратным смехом. Он продолжал, непослушными, пересыхающими губами:
— Разве тебе не было бы жалко, если б я тебя не любил?
И, удивившись ее молчанию, добавил:
— Я тебя прощаю. Поцелуй меня.
Она повернулась к нему медленно и робко, словно страшась позволить слишком многое. И когда они почти уже коснулись друг друга губами, вдруг отпрянула. Пьетро приподнял ее склоненную голову — с силой, со всем напряжением воли — и произнес:
— Не плачь.
Он боялся увидеть подрагивающие губы — верный признак, что плач подступает, как из глубокого источника. Сжимая ее виски в ладонях, он произнес уже покорней, с отчаянием, чуть ли не умоляюще:
— Послушай.
Она посмотрела на него.
— Может, ты больше не хочешь быть моей невестой?
Она снова взглянула на него и сделала вид, что глотает слезы — на это она была мастерица. И оттого, что она не заплакала, она показалась Пьетро такой милой, что он растрогался.
Он склонился и покрыл ее шею поцелуями, и повернул ее голову так, чтобы она смотрела на него, завороженный ее взглядом.
— Зачем бы тебе изменять мне?
Он произнес это сдавленным от отвращения голосом, со всей силой внутреннего неприятия.
Гизола молчала, заподозрив неладное.
Тогда Пьетро снова обеими руками обхватил ее лицо, жесткое, как булыжник, и нагнул, чтобы она глядела на него: она извивалась, как ящерка, норовящая вывернуться и убежать.
— Ты задумала от меня скрыться!