Зал ожидания

Правдин Лев Николаевич

— Ну, пошли, — проговорила она так трудно, словно не на праздник званы, а на похороны.

Заглянула напоследок в зеркало. В зеркале увидела братика: стоит в новой рубашке и ждет, когда сестра кончит прихорашиваться. И взгляд у него такой же, какой был перед ужином, когда спросил про больницу.

— Пошли. Свет выключи. — И уже в сенях, закрывая дверь, торопливо проговорила: — А в больницу вот зачем: на исследование. Такой у нас порядок.

Она говорила неправду и была рада, что в сенях темно, как будто в темноте легче обмануть человека, чем на свету.

А ей надо было обмануть брата: совсем не за тем ложилась она в больницу, но сказать зачем — она не могла. Ни ему и никому другому. Надо хоть на время все сохранить в тайности, в темноте, а потом, пройдет время, все забудется, да так и останется в потемках памяти.

6

Только она подумала о спасительных потемках, как распахнулась дверь, и в сени хлынул розоватый свет, показавшийся Анюте безжалостно слепящим. Она заслонила глаза ладонью, но тут же взмахнула рукой, как бы приветствуя хозяев. Прятаться она не умела, да и не любила.

На высоком пороге стояла Катя. С белым бантом на голове и в зеленом платьишке, она была похожа на пышный цветок, на который опустилась большая бабочка. Она посторонилась на пороге и, покачивая бантом, деликатно, по-хозяйски приветствовала гостей:

— Проходите, тетя Аня, проходите, Федюнечка.

Из комнаты выглянула Юлия Ивановна и тоже сказала:

— Проходите, проходите.

— Ох, как у вас! — воскликнула Анюта, войдя в комнату и оглядываясь. — И когда это вы успели?

И в самом деле, трудно было представить, как это одна женщина, даже очень расторопная, сумела за несколько часов так убрать и украсить довольно-таки запущенную комнату. И ничего особенного вроде не было: мебель старая, не модная и довольно потертая, в углу, отгороженном ширмой, две кровати — большая деревянная и детская железная, покрашенная голубой эмалью. В простенке между окнами этажерка, набитая книгами и журналами. У стены сервант с посудой. В углу большое, до потолка, трюмо, в котором отражается вся комната и человек, где бы он ни находился, обязательно увидит себя. То, что этому предмету отведено такое удобное, выгодное место, и масса всяких флаконов, баночек и гребенок на призеркальном столике наводили на мысль, что хозяйке не все равно, как она выглядит.

На такую именно мысль это и навело Анюту: «Модница, — подумала она без всякого, впрочем, осуждения. — Только отчего это она с мужем не ужилась?» В поселке все знали про всех, а Юлия Ивановна недавно приехала, и никто еще толком не мог ничего сказать о ней. Пока только недоумевали, как это такая маленькая женщина, такая веселая и, видать, хозяйственная, живет в одиночестве. Вон какую красоту навела, такой, значит, у нее талант — всякое место обуютит. Есть такие женщины: стул с места на место переставит, и уже — пожалуйста — веселей жить.

Сама Анюта ничего такого не умела, выросла без матери, научить некому, да и не до того было, не до красоты. Бог с ней, с красотой. Были бы сыты да обуты-одеты, чтобы от людей попреков не слышать.

С удовольствием заметив, как удивлены гости ее умением навести порядок и создать уют,

Юлия Ивановна как бы ответила Анютиным мыслям:

— Весь день в трудах, в беготне, то в одну палату, то в другую. Так набегаешься, что месту рада. А придешь домой, откуда силы берутся, все хочется как покрасивее, чтобы от жизни удовольствие было.

Так она говорила, простодушно прославляя красоту быта, и в то же время усаживала гостей к столу, придвигала разную еду и все так доброжелательно, что Анюта даже и не чувствовала укора за свои мысли, тем более, что новая жиличка вряд ли успела рассмотреть, как живут хозяева, и узнать, о чем они думают.

А вот Анюта успела заметить и красивую посуду, и затейливо украшенный салат, и бело-розовый торт, и астры в зеленой вазе посреди стола. Заметила и снова подумала о своей сиротской жизни, которая никакой домашности ее не научила.

Только успела так подумать и слегка позавидовать тем, кто вырос в семье, в достатке, в уюте, как услыхала:

— Ах, как я мечтала о красивой жизни и какой у меня будет дом, и муж самостоятельный, хозяйственный, и дети какие? Ах, до чего отчаянно мечтала. А ничего такого хорошего увидеть не успела: из детского дома да прямо на фронт. Только в девчоночьих мечтах и пожила… — Проговорив это, Юлия Ивановна рассмеялась и отмахнулась маленькой розовой ладонью, словно разгоняя свои несостоявшиеся мечты.

— Ну и ладно. Давайте мы с вами лучше выпьем для знакомства.

Она налила красного вина в бокалы с золотым ободочком. Анюта выпила и решила, что теперь можно спросить и про мужа. Но сначала посмотрела на детей. Катя, жарко дыша в блюдечко, пила чай, белый ее бант почти касался скатерти. Все внимание Федора поглощено бутербродом с ветчиной, и в то же время он поглядывал на большой кусок торта, дожидавшегося своей очереди.

Теперь, когда вино слегка затуманило голову, можно и спросить про мужа.

— Да вот же он! — воскликнула Юлия Ивановна так, словно он, ее муж, в эту самую минуту распахнул дверь в комнату. При этом она указала на этажерку.

Там, на самой верхней полочке, с которой свисал кружевной уголок, стоял большой портрет в светлой рамочке. Свежая красная астра, такая же, как и в зеленой вазе на столе, положена рядом.

Для того чтобы лучше рассмотреть портрет и чтобы показать полное свое сочувствие, Анюта подошла поближе к этажерке. Молоденький лейтенант строго смотрел из светлой рамочки, и даже на портрете заметно было, что строгость эта у него от молодости.

— Мальчик совсем еще, — вздохнула Анюта.

— Когда я с ним познакомилась, он был уже капитаном. А это он сразу после курсов, в самом начале войны. Другой карточки у него не нашлось. — Юлия Ивановна, погладила астру и положила руку на Анютино плечо. — Не нашлось другой. Так вот и остался человек восемнадцати лет в рамочке, в памяти, в печали моей. Да еще доченька — живая радость.

Она и голову прислонила к Анютиному плечу, словно доверила и ей какую-то малую часть легкой своей печали и живой радости. Эта молчаливая доверчивость растрогала Анюту.