Заложник времени. Заметки. Размышления. Свидетельства

Ненашев Михаил Федорович

Школа моего детства и юности имела одно несомненное преимущество – она учила нас самостоятельности, приучала самому отвечать за себя, воспитывала терпение к лишениям. Уже позднее, в институте, когда изучал педагогику, психологию, наблюдал, каким трудным бывает для многих молодых людей становление в студентах, я не раз возвращался к тому, что открыл и понял в своем деревенском детстве. Я видел, что деревня, в отличие от города, имеет значительно худшие условия для образования, культуры молодежи. На селе часто отсутствуют обычный дом культуры, кинотеатр, стадион; именно так было в моей деревне, что уж там говорить о театре, музее, концертном зале. А в то же время сельская молодежь в нравственном отношении обычно бывает более здоровой, чистой, чем городская. Отчего это? Очевидно, оттого, что юноша, выросший в деревне, вместе с молоком матери впитывает в себя все те здоровые начала, которыми повседневно живет каждая крестьянская семья. Люди деревни, подобно моим

родителям, обычно не имеют какого-либо педагогического образования и не владеют никакими воспитательными секретами. Своей обычной, заполненной повседневными заботами жизнью утверждают в сознании своих детей главный педагогический принцип – делай и живи, как я: трудись, неси свою долю ответственности за бытие своей семьи, и ты станешь человеком. И нравственность, как я думаю, больше не от проповеди педагога, священника, а от осознания цены труда, от усвоенного с детства от старших – все полученное, приобретенное честно может быть только заработанным твоими руками. Признаюсь, крестьянские заповеди от дедов – не всяк, кто ест сытно и спит на мягкой постели, спит спокойно – мною были усвоены с детства и на всю жизнь. Сошлюсь на мудрое определение Даля: мораль – это правила для совести человека. Эти правила формирует сама жизнь, и университеты, которые мы проходим в детстве, ничем нельзя заменить.

Не знаю, удалось ли мне донести до читателя хоть малую часть уроков, усвоенных с детства. Утешаю себя тем, что не в назидании благодать, а в настроении сопереживания, сочувствия, сострадания. И если эти наблюдения, заметки смогут вызвать это настроение, желание заглянуть в свое детство, значит, они были не бесполезны.

2

Студенческие годы для каждого, кто прожил их, особые годы. Осенью 1948 года я поступил в Магнитогорский педагогический институт на исторический факультет. Магнитогорский только потому, что он был из всех институтов самым близким, по железной дороге всего в 100 километрах от нашего райцентра. А вот то, что это был педагогический институт и исторический факультет, не было случайным. Выбор был сознательным, никем не навязанным, ибо с детства я сохранил интерес к гуманитарным наукам – истории, литературе.

Магнитогорский педагогический институт был, как я теперь думаю, даже среди других провинциальных институтов со всеми их слабостями и недостатками в числе последних. Созданный во времена строительства Магнитки в 1933 году, обескровленный в годы войны, он в 1948 году отличался неописуемым убожеством и нищетой. В актовом зале, когда-то, очевидно, лучшем зале института, стояли обычные садовые скамейки на железной основе, к тому же этот зал, как и многие аудитории, все годы, что мы учились, находился в аварийном состоянии и периодически закрывался. По уровню преподавания и научной квалификации преподавателей он был ближе к двухгодичному учительскому институту. В первые два года в нем не было ни одного профессора и доктора наук, редкими на кафедрах были и кандидаты наук. Разумеется, мои оценки – порождение опыта и знаний нынешних лет. А тогда, в 1948 году, робкий первокурсник, приехавший впервые в город из деревни, где он прожил безвыездно все свои 18 лет, вступил в храм науки благоговейно и с провинциальной непосредственностью и робостью относился ко всему, что ему предлагал институт.

На самом первом этапе учебы в институте – он был недолгим, всего два семестра, – нам, воспитанникам сельской школы, больше всего мешала наша застенчивость, боязнь выглядеть смешными, нелепыми среди уверенных в себе городских выпускников. Но мы умели не жалеть себя, умели переносить перегрузки и работать до самого закрытия институтского читального зала, и уже через год многие из нас, сельских аборигенов, были в числе лучших студентов. Гуманитарные интересы, знания, накопленные от многолетнего общения с книгой, крестьянское честолюбие – быть обязательно первым в деревне – помогли войти в число отличников курса и факультета.

Институт особенно памятен тем, что позволил испытать ранее не изведанное чувство удовлетворения и радости от добывания знаний, изучения первоисточников – древних летописей, работ известных историков России: Карамзина, Соловьева, Ключевского, Костомарова. Многих из этих авторов в то время можно было обрести только на стороне, у знакомых, в библиотеке института эти имена не присутствовали, еще не наступил 1956 год. Студенты-историки нашего курса благодарны до сих пор доцентам Эйсымонту и Алпатовой, которые больше других учили нас думать, анализировать происходящее вокруг. История СССР, новая и новейшая история преподавались квалифицированными, влюбленными в свое дело преподавателями.

Странное представление вызывали у студентов преподаватели, ведущие профессиональные курсы: педагогику, психологию, методику. Самое удивительное здесь состояло в том, что занятия вели, как правило, люди, никогда не работавшие в школе. Интерес к этим предметам пробуждался в институте всего лишь дважды, на 3-м и 4-м курсах, когда проходила педагогическая практика. Уроки учителей-мастеров, профессионалов,

обсуждение первых робких учительских проб однокурсников обычно вызывали интерес к школе даже у самых равнодушных. Особое волнение наступало тогда, когда самому приходилось выступать в роли учителя и на тебя внимательно, с ироническим любопытством смотрело тридцать пар лукавых ученических глаз. Здесь приходит то удивительное чувство удовлетворения, когда тебя слушают, понимают и когда ученикам интересно, что ты говоришь. В это время начинаешь понимать, что ради этого прекрасного чувства наши многострадальные учителя переносят все трудности, идут на такие большие затраты и потери. Кажется, у Вольтера есть замечание о том, что труд избавляет от трех зол: бедности, порока и скуки. Не буду судить о первых двух, ибо богатым не был, в пороке тоже не погряз, а вот скуки в институте действительно не ведал оттого, что работал ежедневно не менее 12 часов.

Время пребывания в студентах – это не только лекции и семинары, уроки в школе. Это начало большой, на всю жизнь, дружбы, это спортивные соревнования, где ты вместе с командой легкоатлетов перед лицом всего города до темноты в глазах бежишь в эстафете по улицам, чтобы опередить соперников и отстоять честь института. Институт – это веселые студенческие вечера, долгие свидания с той самой студенткой литературного факультета, которая станет потом другом и соратником на всю жизнь. Институт – это когда горизонты твоих представлений о жизни все больше выходят за рамки учебных программ.

Для студентов нет запретных тем и вопросов, даже если на дворе еще только 1950 год, а в стране царит культ вождя и отца нации. Все равно идут споры по поводу космополитизма и патриотизма, о писателях Зощенко и Ахматовой, о композиторах Шостаковиче и Шапорине, о маршалах Жукове и Рокоссовском, о приезде А. Фадеева, его жизни в городе и появлении первых глав его нового романа «Черная металлургия», судьба которого оказалась столь трагической для писателя.

Институт – это и огромный рабочий город металлургов, строителей. Это город-завод, где все принадлежит металлургам: дворец культуры и театр, трамвай и стадион, библиотека с лучшим читальным залом. Завод, определяя всю жизнь города, оказывал влияние и на институт. Мы были частыми гостями металлургического комбината и не в кино, а воочию видели и знали эти днем и ночью горящие доменные и мартеновские печи и людей этой огненной профессии – сталеваров и доменщиков. Со многими из них – молодыми рабочими, техниками, инженерами – мы дружили, встречались на вечерах, спортивных площадках. Редкий месяц проходил, чтобы мы не участвовали в субботниках на комбинате по очистке железнодорожных путей от снега, благоустройству, сбору металлолома. К Магнитогорску – первому и самому родному городу – остались самые светлые чувства на всю жизнь.

Интересным, насыщенным был и следующий этап жизни – время учебы в аспирантуре в Ленинграде. Он был коротким – всего четыре года. Но по содержанию и своему влиянию занял особое место. Связано это было с благодатным временем аспирантуры, смысл которой в том и состоял, чтобы серьезно заняться самообразованием, восполнить все то, чего не добрал, не получил в школе, институте. К тому же проявилась редкая благосклонность судьбы – это благодатное время проходило не где-нибудь, а в Ленинграде, пребывание в котором в течение четырех лет было просто Божьим даром, ибо позволяло пользоваться всем тем, чем располагал этот неповторимый город – хранитель традиций, истории и культуры Отечества. Влияние этого ленинградского этапа на все последующее было ощутимо и потому, что это были 1952–1956 годы, особые в отечественной истории, ставшие началом того перелома в сознании людей, который не закончился и до сих пор.

Время аспирантуры – счастливое время самоопределения, когда человеку позволено располагать своим временем и предоставлена возможность им распорядиться согласно своей воле и интересам. Индивидуальный творческий план аспиранта обычно делился на две равные части: полтора года – сдача аспирантских экзаменов, а вторая половина – работа над кандидатской диссертацией. Программа экзаменов кандидатского минимума мало что прибавляла к обычным вузовским курсам истории КПСС и философии. Она отличалась главным образом обширностью списка первоисточников классиков марксизма-ленинизма, по каждому из предметов не менее 200 названий. Это занимало большую часть времени при подготовке к экзаменам и почти не оставляло возможности познакомиться с авторами, не включенными в список обязательной литературы для аспирантского чтения. И уже позднее, при работе над диссертацией, получив возможность с особого разрешения по утвержденной теме пользоваться запретной по тому времени литературой из так называемого спецхрана, посчастливилось мне читать труды Бердяева, Кропоткина, дневники Николая II, мемуары Милюкова, Гучкова, Деникина, Краснова… Научный руководитель, флегматичный и добрый по природе человек, Первышин Григорий Васильевич сам занимался древней философией, но поддержал мое смелое по тому времени намерение подготовить диссертацию на тему «Ленинское учение о революционной ситуации и практика Великой Октябрьской революции».