Замена
Шрифт:
Директор встал и тоже пошел к дверям. В этом учреждении все шло согласно планам: учебным, воспитательным, индивидуальным. И я всегда знала, что есть master plan. Его просто не могло не быть.
— Рей.
— Да, директор.
Я встала. Я отражалась в очках Икари Гендо — головастая, с большим плоским носом и почти отсутствующим телом. Странно, я где-то читала о похожем описании, подумала я. Вроде, так описывают душу: посмертный опыт и прочие мистические переживания.
Душа — это отражение человека в очках
Гениально. Газ на меня все еще действует.
— Рей, присмотри за Синдзи.
— Хорошо.
И снова в серебристом свете образовался прямоугольный провал. Директор ушел, а я поняла, что замена еще на самом деле не готова. Я должна подготовить ее своими руками. Да, Икари-куна разбудили сегодня ночью — в разгар противостояния. Да, судя по словам Кадзи, именно Икари-кун нейтрализовал Ангела.
Все — да. Но он не готов. Будь он готов, не выскочил бы из кабинета с лицом кающегося убийцы. Убийцы, за которым надо присмотреть. Подготовить. Провести. Убийца должен смотреть в очки своего отца и спокойно отчитываться о выполненной работе, как если бы это был отчет о годовом плане или открытом уроке.
— Убийцы, притворяющиеся учеными. Ученые, притворяющиеся учителями.
Я оглянулась: доктор Акаги пальцем крутила на столе пузырек с таблетками. Пузырек шуршал и потрескивал.
— Потрясающий театр для нескольких восторженных критиков, — продолжила женщина. — Ну что, Рей, на сцену?
Глава научного и медицинского отдела лицея грустно улыбалась. Газ действовал и на нее.
— Мне надо в класс, Акаги-сан.
Доктор потянула носом воздух, кивнула:
— Сдай таблетки и возьми новые. Майя сказала, что твои перестали действовать.
Я подошла к столу, достала из кармана полупустую упаковку. В протянутой ладони доктора лежала точно такая же — серая, безликая, никакая. Просто пузырек, голая идея лекарства. Сквозь дымчатый пластик видно было таблетки — таблетки, у которых вкус такой же, как и цвет: серость пыли, которая собирается на кулерах. Слишком знакомо.
— Простите, доктор. Это действительно другие таблетки?
Из взгляда Акаги словно бы выдуло задумчивость.
— Ты взглядом химанализ делать научилась? — резко спросила она и осеклась.
— Простите.
Мне просто надо привыкнуть к мысли, что безликое здесь все — все и всегда, и даже если запах, вкус, цвет меня обманывают, то это означает только одно: меня обманывают запах, вкус и цвет.
— Да это ты прости. Сорвалась, — сказала Акаги, отводя глаза. — Нервы, газ…
Я кивнула и взяла лекарство. Ладонь доктора горела, как если бы женщину терзала лихорадка. Кивнув еще раз на прощание, я вышла и постаралась запомнить странный момент.
«Доктор Акаги только что извинилась».
Это все газ. Не иначе.
В коридорах было уже много опомнившихся учеников, и я от души надеялась, что
Сегодня днем это будет в сети. Сегодня днем это уже будет работать на ложь.
«Здесь пристрелили этого зэка. Надеюсь, он горит в аду».
«Поправляйся, Петер!»
«Малк, мы с тобой».
Ученика 2-С Петера Малкуши увезли: тяжелое ранение. Наверное, ему прострелили легкое. Или пуля осталась в брюшине. Его будут оперировать, потом — долго лечить, потом будет курс реабилитации. А потом… Ну, потом они станут выпускниками и все забудут. Потому что до их выпуска в лицее произойдет что-то еще.
Например, кто-то влюбится в звезду телеэкрана и сбежит покорять ее сердце. Кого-то заберут родители. Кто-то тяжело заболеет и уедет в родную Сибирь. О нем будут особенно горевать.
История таких, как Петер, превращается ночью в две истории — иногда это происходит проще, иногда — сложнее. Ангел исчезает навсегда в архивах «Соула», а вот ученик остается жить, утекает в мишуру знаковых систем. У каждого из них будет своя биография: электронная почта, смс-сообщения, даже письма — обычные бумажные письма, потому что не везде есть интернет. Например, его вполне может не оказаться в Загребе.
Да, кому-то из ближайших друзей еще, быть может, позвонят — сквозь помехи, шорох и сообщения сети «сигнал потерян».
Не будет видеочата, не будет новых фото. Должно быть, специальному отделу концерна «Соул» попросту не выделяют средств на такие дорогие фальсификации.
Я сидела в последнем ряду пустого концертного зала и думала о том, как странно все получается: мне приказали присмотреть за Икари-куном. Я сижу, выполняю приказ и думаю о том, чему даже внимания уделять не стоит. Слушаю, как он играет, и размышляю об информационном шуме.
Меня не трогает музыка — отчаянная импровизация, в которой так много личного и лишнего. Я едва понимаю, что выталкивает из него эту музыку наружу, что ломает ему пальцы о клавиши рояля. Но мне хорошо думается под эти звуки.
«Хорошо думается о ерунде. Ты сегодня в ударе, Рей».
Музыка оборвалась. Я подняла глаза: Икари-кун сидел по-прежнему за роялем, поставив локти на клавиши. Он сплел пальцы и опустил на них лицо, и почему-то мне хотелось добавить эпитет «горящее». Да, горящее лицо — от переживаний, от музыки, от боли. К Икари-куну нужно подойти, с ним нужно поговорить — все это удивительно вкладывается в распоряжение директора.