Заметки доброго дантиста. Начало

Мамиконян Роберт

– Так, давайте эти ваши еврейские разборки оставим на потом, а?

– Итак, про условия. Они просили на время драки музыкальные инструменты оставить у тебя в машине. Им же на музыку вечером.

– Блядь, – просто сказал Арчил, посмотрев с тоской в окно. – А второе?

– Ну, если мы это… в милицию попадем, я сказал, ты все уладишь.

– Блядь, – снова сказал Арчил.

– Ну, ты пойми, в их родословной это первые конфликты с правоохранительными органами со времен студенческих демонстраций 1904 года. Тем более у тебя же там свои люди, да?

– Не переживай.

У вас стоит выбор между травмпунктом и реанимацией. Так что это – к Князю. У него больше связей в медицине.

Каганович озабоченно посмотрел на меня. Меня почему-то называли «Князь».

Разошлись. Возвращаясь на факультатив по физике, Каганович шепнул мне на ухо, чтобы убегающий вниз Розенберг не услышал:

– Скажи, пожалуйста, а что такое Цахал?

– Израильская армия.

– Ах, точно! Все эти названия на иврите – таглит, гилель, цахал, кашрут – надо бы выписать.

– Иди уже!

3. Последнее пополнение в полку

– Еще Григорьев мне сказал, что может прийти, – сказал Андрей, двигаясь с камерой по пустой раздевалке.

– Это кто вообще такой?

– Савва Григорьев, из десятого «Д», с физмата.

– В физмате есть «Д»? – спросил Арчил.

– Ну, это у них там как штрафбат. Худшие из худших, – уточнил Розенберг.

– А Савва – самый неуспевающий в классе! – радостно добавил Андрей.

– То есть он почти как мы, – сказал Розенберг.

– Хуже. Он обладает порочной тягой не к естествознанию и не к гуманитарным наукам даже, а к искусству – считай, каннибал-любитель нетрадиционной ориентации.

– Он что, макрамешки вяжет? – презрительно сказал Арчил. Так я впервые за последние десять лет услышал слово «макраме».

– Нет. Он фанат фотографии. Так мы с ним и сблизились. Он фоткает, я снимаю.

– А вы уже целовались?

– Розенберг, иди на хер.

– А, я понял, о ком речь! Это тот, что со старым фотоаппаратом ходит как приведение перед школой и смотрит на деревья. Он же ненормальный! – сказал я.

– Да он птиц ищет, чтобы сфотографировать, – сказал Андрей, убирая камеру в рюкзак. – Он бердвотчер.

– А я что говорю? Ненормальный.

– Слушай, Князь, а Эпштейн ходит в брюках из коллекции осень-зима 1953 года, Каганович коллекционирует фотографии шахматистов, а Ковенский играет на валторне. Остальные собираются со скрипками идти на драку. Грех в таком музыкальном мире отказывать фотолюбителю в праве подраться.

– Ну-у-у… он крупный, высокий. Это хорошо. Но он какой-то заторможенный, медленный, а еще эти огромные мясистые губы, как будто обведенные тенями глаза…

– Друзья, давайте уточним. Мы Савву на драку собираемся брать или на петтинг у костра в лесу?

– А его волосы? – не унимался я.

– С волосами-то что?

– Ты не забывай, что уебищные жирные волосы – это родовая черта физмата! Не может же человек, учась даже в десятом «Д», взять да начать анархию регулярного мытья и расчесывания волос!

– Да у него они торчат во все стороны на метр в диаметре!

– А

Берта Марковна из-за этого его зовет «солнышко». Так и говорит: «Солнышко, ты что – совсем тупой?»

– Тупой – значит, нам определенно подходит.

– Мамиконян, не убивайся, если драку переживем, поведем его к парикмахеру, договорились?

4. Чечетка и баскетбол

Костяк нашего боевого братства собрался за школой, чтобы Арчил покурил – вернее, скурил полпачки – и успокоился.

– Итак, что мы имеем, – подытожил Розенберг. – Нас шестеро, не считая Андрея, который как пидор, в худшем смысле этого слова, будет снимать все на камеру, а не драться, оправдывая это тщедушием и убогостью.

– Сука ты, Розенберг, у меня же несвертываемость крови.

– Дальше. Два небоевых еврея, в роду которых последние проблемы с ментами были в революцию 1905 года. Плюс они придут на стрелку с музыкальными инструментами, чтобы усугубить наш позор и компенсировать те унижения, которым их подвергают родители, отправляя играть на валторне.

– Хотя Лазарев играет на флейте. Вполне боевой инструмент. Если встанем фалангой, – сказал я.

– Далее про состав фаланги, – продолжил Розенберг. – К нам присоединилось трое спортсменов. Два баскетболиста. Один качается на ветру, даже когда нет ветра, а у второго детально видна грудная клетка, даже когда он не потягивается. Из плюсов – они чистокровные русские. У одного даже фамилия Голицын, и его отец претендует на членство в Дворянском собрании, что бы это ни значило в наши дни. Так что можно их поставить впереди по центру, чтобы сбить накал национальной ненависти противников. Плюс, если среди них есть монархисты, Голицына они определенно бить не будут. Может, на него надеть майку с фамилией?

– Я тоже вообще-то русский! – обиженно сказал Андрей.

– Нет, – сказал Розенберг.

– Что значит «нет»?

– «Нет» значит, что на роль среднестатистического русского юноши ты не подходишь.

– С хера ли?

– С того сочного хера, что в данном контексте национальность – это вопрос не крови, а образа. А ты картавишь. Болеешь. Бледен, как хер альбиноса. В каноничном образе такого нет.

Арчил засмеялся. Больше всего он любил метафору про член альбиноса.

– Розенберг, может, тебе основать нацистскую партию? – сказал Андрей.

– Так, двигаемся дальше, – проигнорировал это замечание Розенберг. – Из спортсменов с нами еще чечеточник Володя.

– Ой, бля, точно, – сказал я.

«Чечеточник Володя» был чечеточником. В самом прямом и трагичном для подростка смысле этого слова. Одевался он, как работник американского кабаре времен сухого закона. То ли крупье, то ли пианист – непонятно. Он носил жилетики и самую чмошную лакированную обувь на свете, за что его гнобили даже те, кто играл на валторне. Потягаться с блеском его туфель могли лишь его вечно набриолиненные каким-то жиром волосы. Когда Володя заговаривал с тобой, было ощущение, что тебя спрашивают, повторить ли тебе напиток.