Замкнутое пространство (сборник)

Смирнов Алексей Константинович

— Дай, дай сюда, — встрепенулся отец, вспомнив, что это его обязанность — вставить диск.

Малый Букер безропотно отдал игрушку, и тот стал оглядываться: пора или не пора? Миша, узнав его, пришел на помощь.

— Бросайте в щель, пока не испортили, — посоветовал он. — Сейчас все уляжется, и мы начнем. Как настроение, Тритошка?

Скаут, не отвечая, выставил большой палец. Миша усмехнулся и ответил тем же — с той разницей, что его палец был повернут книзу.

Большой Букер поступил, как ему сказали. Диск щелкнул, усвоившись в приемнике голубоватого ящика, который и вправду был похож на почтовый. Зеленый индикатор сменился желтым. Миша заглянул под колпак, подвернул какое-то колесо, проверил ходкость опускающего устройства.

Тем временем в зале установилось относительное спокойствие. Отцы и дети нашли друг друга и ждали распоряжений. Те, что стояли на коленях, поднялись и демонстрировали неестественную развязность.

— Ну вот и все, — послышалось слева.

Большой Букер посмотрел, тихо выругался: снова лысый — как же он надоел. Отвечать не стоило, тем более что Миша, посовещавшись с начальницей, забрал у нее микрофон и объявил:

— Папы-ребяты,

внимание. Приносим извинения за технический сбой. Мы посоветовались и пришли к выводу, что не нужно ничего усложнять, обойдемся без высоких ритуалов. По команде «раз» все должны опустить диски в приемники. На счет «два» опускаете колпаки. На счет «три» все расслабляются и ждут, мнемирование продлится две-три минуты. Категорически запрещается вмешиваться в процедуру, так как это может привести к непредсказуемым последствиям. Поздравляю всех присутствующих с важным событием, желаю справиться с информацией, справиться с ее носителями, и вообще быть на высоте. Это торжественный день, который запомнится не на год и не на десять, а на века и, надеюсь, тысячелетия. Приготовились. Все приготовились? Внимание: раз…

— Ты только не волнуйся, все будет хорошо, — сказал Большой Букер Малому. «Раз» его не касался, диск был внутри.

— Угу, — Малый Букер сглотнул слюну. Он сидел смирно и больше не болтал ногами.

— Два.

Большой Букер протянул руки, взялся за шлем и осторожно нахлобучил его на голову сына. Колпак закрыл две трети лица, оставшийся рот почавкал — вероятно, там пересохло.

Миша стоял на пороге клуба, готовый махнуть невидимому фургону.

— Три.

Малый Букер вцепился в подлокотники. Послышался ровный, струящийся шум, как будто включили насос. Губы раскрылись, обнажились мелкие зубы, блеснула лечебная проволочка. И он пережил многие чувства; главным из них оказалось высокомерное отвращение.

Первая секунда была похожа на мягкий тычок в солнечное сплетение. Чужие чувства ударили, как волна; беззащитный берег принял удар: все, что казалось родным и знакомым, обернулось стыдным и гадким, совершенно нестерпимым, от папиной памяти захотелось зажать себе уши и броситься прочь, и бежать, обернувшись свиньей, к назначенному обрыву.

Притерпевшись на удивление быстро, Малый Букер начал усваивать материал.

Он замычал, не чувствуя, как кто-то гладит его по руке и силится разжать судорожно скрюченные пальцы. Вернее, не силится, а только дотрагивается до них, пробуя хватку на прочность.

Никаких осмысленных образов не было. Но было глубокое яблочное познание, осведомленность — лавина, она же взрыв, она же китовая туша, придавившая Букера брюхом. Давление нарастало.

Больше всего угнетал страх, записавшийся с Большого Букера при заполнении диска.

Это некрасивое чувство, которое, как до недавнего времени был убежден Букер Малый, абсолютно не совмещалось с привычным представлением об отце, многократно превосходило его собственные детские страхи. Из-за того, что к этому позорному, взрослому ужасу, приложились и личные, уже отцовские страхи далекого детства, получалась совсем лошадиная доза. Малый Букер начал трястись; кто-то потусторонний вытирал под ним кресло носовым платком, но он этого не понимал. Он знакомился с озером, которое называлось глупым, нелепым названием «Лезеро».

Он видел остров, заплывший в бухточку; чувствовал под собой велосипедную кожу; созерцал синий мяч, покачивавшийся на легких волнах. Его передернуло от печальной и сладострастной сентиментальности, передававшейся ему от давнишнего Букера, который, прочертив колесами рассыпчатый песчаный след, здоровался с кувшинками, слушал пилу и ловился на запахи июльского вечера. Он пропитался незащищенностью и сумбуром, как кухонная тряпка, собирающая со стола обеденную грязь. Он видел намыленную статую, видел переростка, копавшегося в песке, слышал треск, доносившийся из сиреневых кустов. Он принял к сведению чайку, склевавшую неосторожного железнодорожника, и фыркнул от неловкости, которую в нем вызвали фантазии о застенчивом чудовище из озерных глубин. Папино отрочество оказалось неприглядным; оно было напрочь лишено всякой мужественности, которую Малый Букер полагал в нем за факт; баба, бабища слюнявая, а не мужик, размазня, недомерок и трус с третьим глазом на мокром месте; что там у тебя дальше, батя, давай, показывай, я думал, что ты герой, уж больно ты уверенно мне пел про малозначимость кошмарных сновидений — что, дескать, никто не придет за мной оттуда, что за черт, я говорю твоими словами, на твоем языке, никто не появится из неизвестного, а сам-то вон какой поэт, прямо есенин, есенькин дрын, ссыкучий папа, тонкая душа; какой позор; давай, выворачивай закрома, я погляжу, чего ты еще напрятал, и ты еще смел меня муштровать, книжки пишешь о главном, так…что там дальше, к аллаху твое гнилое озеро с островами и рыбами, ну-ка… ювенильный онанизм… а на меня ругался, хорошо, вот первая любовь, какая жалость, что ей не прокрутили эту запись, она бы тебя утопила в дерьме, вот так папа, нет уж, у меня будет не так; а в школе тебе делали правилку, тут я тебя уже обскакал, попробовал бы кто, тут и деда с бабой, надо же, те еще, надо думать, фигуры, в них бы покопаться, и их ты тоже боялся, трясся, и чуть что, сразу к мамочке, ай-ай, а я-то, придурок, тебя боготворил; нет, это невозможно все, не хочу знать, пусть эту штуку выключат, я постараюсь забыть, что это? диссертация твоя кандидатская, роман георгия маркова «соль земли» с точки зрения соли как промежуточного звена между серой и ртутью в алхимических исследованиях, ничего не понимаю в этом, зато понимаю в твоих ощущениях, зачем же ты это писал, если с пальцами в рот, а вот ты участвуешь в боевых действиях, воюешь как бы, лекции читаешь в офицерском собрании про живительную силу примитивных верований, призываешь быть проще, забыть про то-се и мочить, как мочат нас, а у самого справка в нагрудном кармашке, и что там за игрушечная железная дорога снова лезет из юного возраста, прямо с горшка, а музычка-то,

музычка — батюшки-светы, что тебе нравится, ты торчал от этого, прикалывался, вот ты снова под одеялом, наглаживаешь себя, а меня по рукам, ковыряешься в себе указательным пальцем, и в рот, в рот, сволочь, пятерка по естествознанию, пятый разряд, три рубля за щекой, буратино, тебя уже держат за ноги и трясут, вытряхивают мелочь, а ты монетку спрятал во рту, хитрец, они же младше тебя, и пендаля напоследок, а дома снова музычку врубил, опоясался мечом, и встал один, перед зеркалом, никого дома нет, стал рубиться, воображать, как ты воюешь, воздух рубишь, рубака, снова снял штаны, выключите, гады, не могу знать, и болезни твои зачем, тут и понос, и грипп с ангиной, хорошая прививочка, маменьке расскажем, как ты катался к блядям, эк ты их, с маменькой так никогда, паскудство, а я вообще не буду никак, обойдусь теперь без этого, наверно; и в ментуру стукну — ты, оказывается, тыришь от случая к случаю, в магазинчиках мелких, и в обезьяннике сидел, и черным дал закурить, хотя они шли после комендантского часа, а ты забоялся, «пожалуйста, будьте добры», кинжял увидел, герой, и помчался домой, чуть не обделавшись, дописывать главку, а я-то, что ты обо мне-то мыслишь, ты что — всерьез рассматривал такую возможность? меня? ну, спасибо, что только предположительно, фантазер, и страна-то у нас плохая, а мне говорил иначе, и бабка когда померла, ты остался один в квартире — так танцевал, пока никто не видит, и бутерброды жрал с маслом, штук семь умял, и в зеркале снова собой любовался, и сны у тебя один краше другого, нечему удивляться, спать ты горазд, боишься всю жизнь, теперь-то мне ясно, чего, о чем ты беспокоился, так вот оно что, а я-то не понимал, а ты уж приготовился, а Мишка не договаривал, вот что будет, я не знаю, не знаю, следовало бы еще круче, но я и этого не могу, за Озеро-Лезеро с кустами-песками, за сопли и слюни, за поганые трусы под подушкой, но я все равно не сумею, что же будет, почему мне никто не объяснил, почему меня никто не предупредил, я никогда раньше, я сбегу, разломаю их колпак, и стойку, и диск твой сожру, и клуб сожгу, и лагерь, чтобы никто больше не знал, и к тебе не вернусь, но сбегу, я не стану в этом участвовать, ведь это же ты все-таки, я не могу так сразу переделаться, мне нужно время, чего они от нас требуют, ты же сам в первый раз в девятнадцать лет, а мне куда же, и ты приехал-таки, ты знал, и сам передал мне диск, что же это такое, ведь это же ты, а что же девчонки, что у них, вот что, молчи, ты и это знаешь, хорошо, что сестры у меня нет; я, папа, мамке ничего не скажу, только ты уведи меня с этого стула, выключи все, и диск сломай, и я все забуду — потом, но забуду, нет, не забуду, но как-нибудь, только не надо ничего дальше, ведь тебя же заставили, я теперь точно знаю, нет, не заставили, но ты не хочешь, но ты же сам писал, ты много написал, ты написал восемь книг, по ним учатся, ты и прибор бы этот сделал, если б умел, но как же мне за две минуты через все перешагнуть, я не сумею, они вчера нас вечером чем-то обкурили…или напоили…и силы какие-то есть, но их все равно мало, я не справлюсь, зачем ты это поджег…опять покатило, зачем ты ей это сказал, куда сунул, куда сунул, это же болезнь, ты сумасшедший, папа, я сделаю иначе, я просто воткну в тебя ножик, и тебя не будет, вот и все, я точно воткну, но потом, мне нужно привыкнуть, мне понадобится где-нибудь пересидеть, на кукушке есть пещера, она секретная, только паук знает, я залезу туда, и буду жить неделю, две недели, пить что-нибудь буду по ночам, а потом возьму ножик…далась тебе эта железная дорога, это ничего, это нормально сынок…

Малый Букер твердил свое, не понимая, что колпак уже сняли, и говорит не память, а Большой Букер, весь красный и страшный, нашептывает ему в ухо:

— Ничего, ничего, сынок. Вот я тебе расскажу. Это была у нас такая детская железная дорога, делал прадед, сам мастерил, в сарайчике, мечтал о паровозе. Хотел сделать вообще настоящий маленький паровоз, паровозный театр. И вот проходят… поколения, и все ловятся в этот поезд, по кругу, — хрипло жаловался отец, склоняясь над Букером. Из путаных выкриков сына он разобрал только про дорогу, и уцепился за нее, желая исправить хоть это, объяснить, подправить.

Тот сбросил с плеча его руку, досадуя: причем тут железная дорога, папа? там было много чего еще… наверно, я что-то крикнул про нее, дурак…. Одновременно он выделил деда из сплава обогащенных воспоминаний; увидел всего лишь одно — как дед, часами изучавший семейные фотографии, сосредотачивался на мельчайших деталях: морщинках, фрагментах не попавших в кадр предметов, расплывчатых заглавий на корешках книг, служивших фоном. Его рыло даже вытягивалось, и он почти всасывался в прихлопнутое мгновение, пока не выяснялось, что оно прихлопнуто не сачком, а мухобойкой. Малый Букер вспомнил деда ярче, чем сумел бы сам, без посторонней помощи, но теперь на его личную память наслоилась отцовская, отсюда и рыло, и все это сдобрено добрыми чувствами с добавленным отвращением, с затаенной обидой.

— Хватит пороть ахинею, — вмешался Миша, забирая инициативу. — Давайте живее, пока он на подъеме. Смотрите, соседи уже при деле.

— А? — Большой Букер уставился на него, не разбирая сказанного.

— На, — замогильным голосом отозвался вожатый. — Быстрей, говорю тебе, если не хочешь ребенку всю жизнь поломать.

Слева слышались стоны; Букеры посмотрели туда по-семейному дружно, но ничего не увидели, кроме длинных ног Старшего Жижморфа, торчавших из-за ширмы и сучивших по полу носками спортивных туфель. Зал наполнялся криками; все чаще раздавались подозрительные звуки, глухи и звонкие, похожие на удары и пощечины.

Миша дернул Большого Букера за ремень:

— Шевелитесь, алхимик! Вы отработали в альбедо — пускай теперь ваш сын поработает в рубедо. Сейчас у вас пойдет философский камень, господин знаток.

Большой Букер взялся за пряжку, бормоча:

— Я не понимаю, за что вы так ко мне лично, господин вожатый…прямо странно…

Миша ответил ему небрежно и туманно:

— У меня к отцам личные счеты. Я многим обязан старшему поколению. Эй, Тритон! Ну-ка, разоблачайся! Чему я вас давеча учил?