Замочная скважина
Шрифт:
Ольге Петровне, у которой мигрени стали почти невыносимы, прописали в поликлинике курс витаминов внутривенно. Тетя Рая приходила к ней и ставила капельницу на швабре.
– Не знаю, что-то беспокойно на душе, – ответила тетя Рая.
– Перестаньте, не каркайте, – отмахнулась Ольга Петровна.
То, что Израиль Ильич плохо себя чувствует, тетя Рая заметила первая, как профессиональная медсестра. Ее можно понять – она хотела продлить состояние такого нахлынувшего спокойствия и ничего не сказала мужу. Не подняла тревогу. Израиль Ильич оказался очень терпеливым, что редкость для мужчин. Он долго не жаловался, хотя Рая видела, что ему больно. Растирала ему спину,
– Раюша, – бодрился Израиль Ильич, – мы с тобой еще юбилей справим!
– Да, – кивала тетя Рая и шла на кухню, чтобы муж не видел ее лица. Ее перекашивало от бессилия, от страха – и за него, и за себя. Она даже плакать не могла – слезами такому горю не поможешь. И ничем не поможешь.
Она гуляла с Израилем во дворе, сидела на лавочке, встречала его «мальчиков», приносила чай, но не могла радоваться и улыбаться.
– Раюша, ну что с тобой? – иногда спрашивал возмущенно Израиль Ильич. – Я же еще не умер! И не умру! Видишь, я выздоравливаю, а ты не верила в операцию. Да, да, я знаю, что не верила, а вот видишь, я победил эту болячку!
Рая только удивлялась тому, что Израиль совсем не помнил, что перед смертью Тамаре Павловне тоже стало лучше. Не просто лучше, а хорошо. Она так же вставала, гуляла во дворе, опираясь на руку Раи, и собиралась отметить юбилей. Даже обсуждала с Лидой фасон нового платья. А еще мечтала дожить до встречи с Мишенькой, с внучкой. Дождаться звонка, поговорить, увидеть. И совершенно не собиралась умирать. Ни-за-что. Но даже перспектива встречи с любимым Мишенькой не удержала Тамару Павловну на этом свете. И Израиля его «мальчики» не удержат. И Рая не удержит, как бы ни старалась.
– Может, тебе в церковь сходить или к целителям? Я слышала, есть такие, которые метастазы убирают, – предложила однажды тете Рае Валентина. Она, одна из всех соседок, не разделяла всеобщей радости по поводу выздоровления Израиля Ильича. Она одна смотрела на Израиля так же, как тетя Рая, и как будто знала – скоро конец. Совсем скоро.
Тетя Рая с Валентиной тогда сблизилась. Они сидели за столом и по-деревенски, по-простому, за разговорами, лепили пельмени или пирожки. Говорили о разном, незначимом, о главном молчали. И так все было понятно. Вот тогда Валентина и предложила целителей.
– Нет, не верю я им. С Тамарой Павловной все проходили. И молилась я, и снадобья ей давала – она не знала. Не помогло. Я ж тогда все испробовала. Только деньги на ветер.
– Тогда не помогло, а сейчас, глядишь, поможет. У нас в деревне бабка жила, считай, ведьма, так и лечила, и привораживала, даже мертвых из могилы поднимала. Я ей однажды отказала – мелочь, воды не принесла из колодца,
– Ну, потянула, невралгия обычная…
– Ага, невралгия. Только эту ведьму у нас в селе все боялись. А однажды случай был: мужик преставился, хоронить несли, и вдруг она, эта бабка – Клавдия ее звали, – из своего домишки вышла на дорогу. И мужик прямо в гробу встал! Те, что гроб несли, его уронили, бабы заорали от ужаса. А мужик понять ничего не мог – у него как будто память отшибло.
– Значит, была кома. Так бывает, – настаивала на своем Рая. – Я же медработник, училище заканчивала.
– Ну, кома не кома, я не знаю, а тот мужик у бабки Клавдии всю оставшуюся жизнь на посылках был, что ни попросит – все делал. Считал, что она его из гроба подняла. И вся деревня так считала. Видно, понадобился он ей – мужик-то рукастый был. И крышу чинил, и забор. Только пил. А после того случая в рот ни капли не брал, как стеклышко. А Клавдия эта – потомственная была колдунья, у нее бабка тоже колдовала. Ведьма известная.
– Валя, ну что ты говоришь ерунду? Какие ведьмы?
– А вот и не ерунду! К нашей Клавдии изо всех сел люди приезжали. У нее, как у врача, приемные часы даже были.
– Израиль все равно не согласится, и спрашивать не буду, – покачала головой тетя Рая. Я даже в церковь хожу тайком, чтобы он не знал. Свечку за его здравие ставлю, за упокой Тамары. Если узнает, рассердится. Он ведь только в своего Моцарта верит.
– Ну, как знаешь, – ответила Валентина.
– А сама-то чё к своей Клавдии не обратилась? Попросила бы о дитенке и чтобы Петька не пил? – вдруг спросила Рая.
– Боялась я ее, – просто ответила Валентина. – И от Петьки рожать не хотела. У него столько выблядков в нашей округе бегает, пальцев на руках не хватит пересчитать. Одним больше, одним меньше.
– Дите было бы твое, родное.
– Молодая была я, дурная. Думала, что не справлюсь. Помощи ни от кого не жди. С Петькой бы совладать. А он детей не любит, не нужны они ему. Я ж его любила, как кошка. Света белого не видела, лишь бы он был рядом. Ничего больше не нужно. Ой, да что вспоминать? Вон оно как обернулось – Петька есть, а даром не нужен. И любовь вся прошла… Надо бы еще начинки сделать. Тесто остается.
– Давай тогда яблоки, мяса больше нет.
Рая тогда совсем забыла про Маринку, заботилась только об Израиле. Ставила капельницы, обмывала, перестилала, растирала, меняла, кормила, выносила. Все говорили – и соседи, и врачи, – что Рая ему продлила жизнь, как когда-то Тамаре Павловне. Минимум на год. Израиль Ильич, как и его жена, умер на крепких, любящих руках тети Раи. На чистых, скрипящих проутюженных простынях, вымытый, чисто выбритый, в новой пижаме.
Похороны тетя Рая организовала пышные. На это ушли почти все оставшиеся под комплектом белья деньги. Да там и немного осталось – Рая платила за лекарства, которых было не достать.
Похоронила она мужа в одной могиле с Тамарой Павловной, за что тоже пришлось переплатить, выкупить фамильный участок земли на кладбище, и поставила хороший мраморный памятник с портретами – его и ее. Долго сидела над фотографиями, выбирала, придиралась – хотела, чтобы все было достойно, так, как понравилось бы Израилю Ильичу. Она пыталась смотреть его глазами. Она бы на памятнике нарисовала ноты или рояль, но Израиль бы решил, что это пошло, и тетя Рая ограничилась перечислением регалий. Ей нравился витиеватый шрифт с завитками – не сразу разберешь, что написано, – но она решила, что пусть надпись будет сдержанной, строгой.