Замок Фрюденхольм
Шрифт:
— Я учился только в сельской школе, — ответил Мартин. — У нас был всего один учитель. Он очень набожный, но справедливый и хороший человек. Старик Тофте очень любит детей и многому нас научил. Высшей школы я не знаю.
— Высшая школа в первую очередь старается сделать человека уступчивым. Это то же, что военная муштра. Ты все же прав, когда говоришь, что в буржуазных учреждениях заложен некий смысл. Деморализующая система наказания в нашей стране — это адекватная форма выражения сущности разлагающегося современного буржуазного общества.
— Я не знаю, что такое «адекватная», —
— Это такой юридический термин.
— Оскар Поульсен тоже очень любит иностранные слова. Он и сам-то не всегда их понимает.
— Мы страдаем приверженностью к иностранным словам. Поэтому-то нас так трудно понять простым людям.
— Так что ты хотел сказать словом «адекватная»?
— Я хотел только сказать, что грязная тюрьма, в которой мы сидим, — наглядная иллюстрация всего устройства нашего общества.
— Ну, я вижу, мы здесь не зря просидим, — заметил Мартин. — Независимо от того, как повернутся события.
— Конечно, тот факт, что мы получили возможность изучить это великолепное здание изнутри, не может не иметь значения для датских тюрем, — согласился Рам. — Я не знаю, сколько нас здесь, но наше пребывание приведет к таким изменениям, какие тюремному начальству и не снились. Будь уверен!
— Может, посидишь? — предложил Мартин, — Мне ведь тоже нужен моцион.
Рам сел на свою табуретку, а Мартин начал ходить по камере, шесть мелких шажков вперед, шесть назад.
— Да, — заговорил снова адвокат. — Вот мы сидим здесь! А ты мог бы быть толстым социал-демократом и благополучным профсоюзным бонзой. А я состоятельным адвокатом Верховного суда и получал бы жирные гонорары. Мы упустили свой шанс, товарищ!
Вот о чем беседовали в камере № 32, чтобы не говорить о себе. Оба узника жили в добром согласии на крошечной территории камеры и старались не действовать ДРУГ другу на нервы.
В камере была только одна откидная койка, убиравшаяся днем. Но им бросали на пол матрац, и они по очереди спали на полу.
После отбоя, когда в тюрьме все затихало, они могли слышать звуки, доносившиеся из города. Слышали бой часов на ратуше, свистки пароходов в гавани и шум поездов, отправлявшихся в широкий мир. Слышали они также гул моторов и вой истребителей. Слышали мирные звонки трамваев на Вигерслев Алле. Мадс Рам знал, что это десятый трамвай. Подумать только, до чего дошло, мечтаешь прокатиться на трамвае № 10! А раньше он на него и внимания не обращал.
По ночам они долго не могли заснуть из-за непрерывного лая и воя голодных полицейских собак, помещавшихся на территории тюрьмы. И к этим звукам они со временем привыкнут. Поймут, что собаки и полиция неотделимы друг от друга.
В камере было душно. Но неприятнее всего был запах, исходивший от четырехгранного ночного горшка.
52
Большой колокол прозвонил где-то в тишине тюрьмы. Значит, настало утро.
— Горшки и плевательницы! — крикнул надзиратель в камеру.
Оба заключенных камеры № 32 по очереди принимали участие в параде горшков, не забывая наблюдать все, что происходит вокруг. Затем совершался утренний туалет. Они умывались под тоненькой
Этот напиток оказывал немедленное слабительное действие, и не успевал надзиратель обойти камеры со своим жестяным кувшином, как заключенные уже начинали бить в железный брусок, вызывая сопровождающего, чтобы пойти в уборную. Тюремный персонал не в состоянии был удовлетворить такую массовую потребность, и заключенным приходилось переживать часы трудного ожидания. Приблизившись же наконец к заветному месту, они обнаруживали там засоренные унитазы и зловонное наводнение.
— Слишком много заключенных, — обиженно говорили надзиратели. — Семьдесят человек на одну уборную. Никакая канализация не выдержит!
Затем заключенных выводили на прогулку. В это время на треугольнике двора появлялся солнечный лучик, и Мадс Рам снимал рубашку и, нарушая порядок, садился под этим лучиком загорать. На него кричали, требуя, чтобы он встал и ходил взад и вперед, а он безмятежно продолжал загорать. Упорство и непоколебимое спокойствие новых заключенных, не знакомых с тюремной культурой, смущали и сбивали с толку старых, заслуженных тюремщиков. Они с ужасом видели, как подрываются тюремные устои. Бумажки и сигареты заключенные открыто бросали через стены и громко обменивались приветствиями.
Постепенно обитатели камеры № 32 смогли составить себе представление о том, кто из коммунистов был арестован. Мадс Рам прекрасно знал и имена и людей.
— Многих забрали, — сказал он, — и почти исключительно руководящих товарищей. Полиция действовала по заранее разработанному плану, такую облаву нельзя провести вдруг. Но хотя забрали много народу, многих здесь нет. Насколько я понимаю, наша партия и ее центральное руководство по-прежнему действуют.
Рам ударил в молоток, вызывая надзирателя. Через некоторое время появился старый тюремный служитель.
— Разве вы не знаете, что нужно стоять навытяжку, когда надзиратель входит в камеру?
Стоявший Рам немедленно сел.
— Я желаю говорить с инспектором тюрьмы!
Надзиратель воззрился на него. Он лишился дара речи от такой наглости и несознательности. Заключенный требует беседы с инспектором! С ума он, что ли, сошел.
— Что, не слышите, дружище? Я хочу говорить с инспектором!
Надзиратель был не глух. Но он никогда ранее не слышал ничего подобного.
— Нельзя, — наконец выговорил он, — Это невозможно.
— Но я требую, — настаивал Рам.
— Вы можете попросить передать заявление инспектору. На бланке. В заявлении вы можете ходатайствовать о чем-либо…
— Прекрасно. Дайте мне бланк!
Надзиратель вышел, громко захлопнув за собой дверь.
— Мы должны следить за собой и не опускаться, — сказал Рам, — Мы не имеем права успокаиваться. Мы должны неустанно протестовать. С неба нам ничего не свалится. Ослабления этого идиотского тюремного режима мы можем добиться только в борьбе.