Замок из песка
Шрифт:
Полевщиков продолжал бушевать, яростно выкрикивая, что надо выбирать «или — или», что или балет, или все остальное — мальчики, дискотеки, гулянки и телевизор. А я стояла, словно истукан, и тупо пыталась сообразить, что же только что со мной произошло. С кружком вязания на спицах Георгий Николаевич, конечно, переборщил. Но ведь мне на самом деле представлялось что-то вроде балетной студии при хореографическом, что-то вроде нашего танцевального объединения, только на более высоком профессиональном уровне. И самой смелой моей мечтой было — просто стать чуть
— Значит, я стану настоящей балериной? — спросила я дрожащим от восторга и ожидания голосом.
— Не знаю, не знаю, — сухо парировал Полевщиков. Почти так же, как моя бабуля восемь лет назад…
Потом мне было предложено снова переодеться и приготовиться к первому уроку, начинающемуся через пятнадцать минут. В раздевалку уже понемногу подтягивались девочки, мои будущие одноклассницы. Им и в самом деле было лет по четырнадцать. Худенькие, длинноногие, с рельефно выделяющимися мышцами и острыми позвонками, они выглядели совсем по-балетному. Садились на низенькие лавочки, широко развалив колени, усталым и привычным жестом вешали платьица и брючки в шкафчики, доставали мешочки с пуантами, с невыразимым изяществом поправляли прически перед высоким и мутным зеркалом.
В класс я вошла следом за девушкой, подстриженной под «каре» и показавшейся мне почти ровесницей. Во всяком случае, по сравнению с другими смотрелась она весьма солидно. Девушка была невысокой, ширококостной и любезной. Со всеми здоровалась, всем улыбалась, для каждой «мелюзги» находила пару добрых слов. Но меня она обошла стороной, как, впрочем, и все остальные. Ко мне осторожно присматривались, тихо шептались, отпуская наверняка ехидные замечания, но инициативы к знакомству не проявляли.
Минут через пять в класс вернулся Георгий Николаевич. К этому времени все уже успели размять стопы, немного разогреть мышцы и потянуться на станке. И деревянные полы были политы из детсадовской пластмассовой леечки, и фрамуги открыты, и мешочки с пуантами свалены аккуратной кучкой в углу. Девочки становились к палке в мягких балетках, стареньких, давно потерявших первоначальный цвет и аккуратно залатанных на пальцах. Точно такие же тапочки выдали и мне. Я заметила на подошве выведенную чернилами фамилию, но присматриваться не стала, а просто натянула их на ноги.
Место у станка мне, естественно, досталось самое непрестижное — возле рояля, близко к окну и далеко от зеркала. Рядом торчал дурацкий железный штатив, перед носом маячила широкая спина той девушки с «каре», которая казалась старше остальных. И начался обычный урок. Как выяснилось, в своем танцевальном объединении я имела весьма приблизительное представление о том, что это такое. И темп занятия показался мне просто запредельным, и заданные Полевщиковым экзерсисы не успевали укладываться в голове, и ноги не слушались, и колени подгибались, и руки дергались резко и неуклюже, словно у марионетки. А в затылок гулко ударялось:
— Суслова, опорную ногу держи! Что присела на колено!..
В общем, никакого снисхождения. Как будто я не сегодня встала к станку, а прозанималась вместе с этими девочками по крайней мере с осени. Когда мы вышли на «середину», пот противными липкими ручейками тек с моей спины и градом катился по вискам. Мои предусмотрительные и опытные одноклассницы на этот случай имели махровые полотенца.
— Не умирай, — прошептала девушка с «каре», когда я присела на корточки и уронила пылающее лицо в ладони. — Гоша этого не любит, сейчас заорет… Ты, кстати, по протекции или он сам тебя выцепил?
— Наверное, выцепил… — отозвалась я неуверенно.
— Ну, раз выцепил, значит, все будет нормально. Если, конечно, в первый же месяц не сдохнешь… Давай познакомимся, что ли? Меня зовут Вероника. Вероника Артемова. А тебя?
Моя фамилия ее повергла в безудержное веселье, и она рассказала уже слышанную мной историю про Толстякову. Видимо, Толстякова была местной достопримечательностью. Вероника еще что-то говорила в паузах, но я уже не слышала. Усталость разливалась по моим мышцам пронзительной, дергающей болью, кровь горячо и гулко колотилась в висках, дыхание сбивалось, а в голове ухали отбойным молотком изящные французские термины: «Ас-са-мбле, ас-са-мбле, ас-са-мбле, сатте, сатте»…
Домой я вернулась на негнущихся ногах, рухнула на кровать прямо поверх покрывала и тут же завыла от судороги, стянувшей левую голень. Никитина, присевшая на край моей постели, сочувственно вздохнула:
— Бедная ты, бедная, зеленая и бледная… Не слишком ли много жертв из-за мужика? Да, по-моему, будь Лешенька хоть самым распрекрасным мужчиной в мире, все равно не стоит он таких мук!
— При чем тут Лешенька? — поморщилась я, энергично растирая ногу и поскрипывая зубами.
— Ничего себе! Уже и Лешенька ни при чем! Ну, конечно, главное ведь — высокое искусство балета!
Мысль, столь прямолинейно и ехидно высказанная Лариской, показалась мне просто кощунственной.
— Да нет, при чем он, конечно, при чем! Просто и балет сам по себе — это тоже важно, я ведь с детства танцевать мечтала. Думала, не получится уже, а тут вдруг такое…
Я оправдывалась, а Никитина смотрела на меня насмешливо и немного жалостливо. И, похоже, ей очень хотелось выразительно покрутить пальцем у виска.
Ночь прошла ужасно. Мне снились бесчисленные балерины в прозрачных белых «шопеновках«, рваные «балетки» с чужой фамилией на подошве. В бредовых видениях мелькал пьяный Полевщиков и Наталья Леонидовна с яростным ведьмачьим оскалом. И каждые десять минут я просыпалась от резкой боли, пронзающей мои несчастные, совсем еще не балетные мышцы.
Решение бросить институт, естественно, прежде всего шокировало маму. Не ограничившись строгим письмом и угрожающей телеграммой, она вызвала меня на переговоры и долго кричала в трубку: